Снимок Иван Анатольевич рассматривал недолго.
— Клетцера ругаешь?
— Да так, упомянул в сердцах разок, а что?
— Клетцер тут ни при чем. У тебя вторая грыжа отвалилась.
— Как это — отвалилась?!
— Как грыжи межпозвоночные отваливаются! Высохла и отвалилась! Только не до конца, болтается еще. Теперь давит на нервный столб! Вот ты и не чувствуешь ног.
— А она, это… Дальше не провалится?
— Ну вот еще! Придумал… Не провалится! Вырежем ее к чертям…
— Так режь, чего ждать?
— Вот умник, а? Ребятки, везите его в четвертую палату и попросите медсестру дать ему успокоительное. Переночуешь в отделении, а я пока свяжусь с Барковым и Клетцером, будем решать, что с тобой делать. На ночь снотворное прими, ну а утро вечера мудренее.
— Вань, — прошептал Борис Антонович.
Врач наклонился к нему.
— А член у меня стоять будет?
— Нет, вы только посмотрите, кто о чем, а козел о капусте! Я зайду вечером, потолкуем. Я тебе сколько лет назад про операцию на позвоночнике говорил? Я тебе сколько раз на аппарате Елизарова предлагал ногу вытянуть? А ты мне: «Я человек духа, меня внешнее уродство не волнует, я живу богатой внутренней жизнью!» А теперь запаниковал, что хрен стоять не будет! Не об этом думать надо, дорогой, не об этом…
В одноместной палате Бориса Антоновича с каталки переложили на кровать. Чисто, стерильно, водичка, устройство для капельницы. Но все же не Берлин. Подумал плохо о Клетцере, икается теперь хорошему человеку. А почему сразу две грыжи не вырезал? Чикчик лазером… В наших трамваях в инвалидном кресле не поездишь. И Наташа вдруг станет няней-сиделкой. Борис Антонович громко рассмеялся. Вошедшая в этот момент в палату медсестра взглянула на него без удивления — утром у человека парализовало часть тела, вот и сходит с ума постепенно. Сам с собой разговаривает, сам своим шуткам смеется… Она протянула ему две пилюли и ушла. В голове зашумело — стали выстраиваться фразы: «Согласно гипотезе Маргенау, индивидуальное сознание можно уподобить полю вероятностей в пространстве Фока, определяемом как прямая сумма пространств Гилберта. В принципе это пространство может быть выстроено, исходя из элементарных электронных событий на синаптическом уровне. В этом случае нормальное поведение согласуется с упругими деформациями поля, а свободное деяние — с разрывом поля; однако неясно, в какой топологии? Нет никакой гарантии, что естественная топология Гилбертовых пространств позволяет рассчитывать на регистрацию свободного акта; нет даже уверенности в том, что сегодня возможна постановка этой проблемы иначе, нежели в сугубо метафорической форме…» Борис Антонович помотал головой: «Не хочу Уэльбека. Хочу фильм по комиксам — чтобы хэппи-энд, чтобы «наши» победили. Чтобы меня паук укусил — и я стал суперменом. Что мне сделают врачи? Как у Иэна Макьюэна: «Они могут контролировать твой распад, но не могут его предотвратить». Так держись от них подальше, сам следи за своей деградацией, а когда уже не сможешь работать или жить с достоинством, кончай с этим сам».
Дверь палаты со стуком распахнулась, в помещение влетел встревоженный Саша.
— Живой? — с порога поинтересовался он.
— Как видишь. Проходи. Иван тут вспомнил, что давно предлагал сделать из меня хирургическим путем здорового человека. Я же Ницше никогда не увлекался, на хрена я ему про какую-то там силу духа говорил? Может, у меня давно, скажем так, не все дома?
— У меня есть ответ. — Запыхавшийся Шурик пододвинул табурет и сел. — Раньше ты был более-менее здоровым человеком и считал, что занимаешься нужным делом. А когда не взяли твой перевод Жозе Сарамаго, ты сломался. Хотя, конечно, он был лучшим, но решили иначе, сам знаешь — рука руку моет. Не был бы идиотом, остался в Москве, уже готовился бы стать академиком. А в Ебурге не наукой в девяностых, а скупкой цветных металлов надо было заниматься. Тебя по старой памяти Иван Анатольевич терпит, и я какую-то ответственность, сам не знаю, почему — из-под танка ты меня не вытаскивал, грудью от пули не заслонял — чувствую. Больше ты в этом мире никому не нужен. Если умрешь, на твои похороны придут два человека — Иван и я. Все.
— А соседка Раиса Степановна? Очень милая женщина. Я по ее просьбе в подъезде на нашем этаже цветы поливаю…
— Значит, три.
— Жену забыл.
— Жену? Какую жену? Будем возвращаться к старому разговору? Да ты же кандидат на инвалидное кресло! Ее уже через неделю в твоей квартире не будет! Тебя же, дурака, мыть надо, мочу, кал из-под тебя выносить, стричь, кормить, гулять вывозить! Ты в каком мире живешь, какая у тебя жена, представляешь?
Успокоительное действовало, спорить не хотелось, да и понимал Борис Антонович, что друг его в целом прав. Но за нанесенное оскорбление нужно было получить сатисфакцию.
— Саш! — заговорщицки прошептал он. — Я прощу тебе последние слова, если ты достанешь выпить.
— Офонарел? А если тебе сегодня под нож?
— Нет, сегодня уже ничего не будет. Иван Клетцеру и Баркову будет звонить. Те, небось, на операции, пока он их отыщет, настанет вечер. Так что — только завтра. Может быть, даже в Москву повезут. Или в Берлин отправят. А я потихоньку с ума схожу. По секрету скажу тебе: Наташка вчера явилась с исцарапанной спиной и засосами на шее.
— Вот сучка!
— Спорить трудно. Так что понимаешь, в каком я состоянии?
— Что покупать?
— Да меня трясет, ты же видишь. Возьми водки в ближайшем продуктовом, да пластиковые стаканчики прихвати. Минералки побольше…
— Слушай, я сделаю так. Дома у меня есть отличный «Хеннесси Икс-О». Если собрался подыхать, по крайней мере, в ад попадешь, благоухая приличным напитком, а не сивушной вонью. Яблок принесу, груш, апельсинов, сока, и нормально посидим. Только дождемся, когда Анатольевич уйдет.
— Да что тебе Анатольевич! Это частная клиника, и он здесь — главный. Может, не только управляющий, но и акционер. Его мы никак не подставим. А если он нас застукает — возьмем такси и поедем ко мне. Утром вернусь. Посидим.
— Это я посижу, а ты… — Саша показал на ноги товарища. — Полежишь.
— Ладно, иди. Жду.
Борис Антонович пожалел, что в спешке не взял какую-нибудь книжку. Оставаться наедине с мыслями было тяжело. Он вспомнил, когда Иван предлагал ему аппарат Елизарова. Это было перед окончанием школы, он собирался поступать в Институт иностранных языков. А лечение означало, что поступление пришлось бы отложить на год и все это время сидеть на шее у больной матери. Вот и все решение. Видно, судьба… А микроинвазивные операции на позвоночнике — когда их начали делать? Году в двухтысячном? Ну он уже был и хромой, и кривой, и обиженный на весь мир. Надо было голову на плечах иметь и не связываться с Натальей, все беды — из-за баб…
В дверь тихо постучали, даже как-то поскреблись.
