Когда-то в детстве она придумала себе страну. Назвала Лигурией, составила карту, разработала гимн, герб, флаг и язык. Государство, естественно, было островное и форма правления монархическая. Система отношений получилась тесная и замкнутая, поскольку сам же правитель был народом и наоборот. Страна слыла веселой и безалаберной и, составляя календарь лигурийских событий, Нина жмурилась от удовольствия, так ей нравились фестивали, карнавалы, концерты с фейерверком и выступление слона под открытым небом.
Потом она выросла, и оказалось, что Лигурия существует на самом деле. Она даже съездила туда однажды. Лежа под итальянским солнцем, Нина гадала, откуда в детстве она могла услышать это название? Ничего путного в голову не приходило. Нечасто за прошедшие годы она вспоминала страну своего побега. Сейчас, во сне, она опять оказалась там. Веселый остров полинял и опустел. Слон умер, карнавалы закончились, концерты отменили, и принц сбежал. Поджав ноги, она сидела на куске скалы, обломке, похожем на астероид, и летела в темную неизвестность. Кругом враждебно сверкали звезды, и космический ветер свистел в ушах. Что-то живое закопошилось у ее ног. Нина присмотрелась. Жук-букашка, все, что осталось здесь живого, не вовремя проснулся, выполз из щели и с удивлением осматривался в безумном полете. У нее защемило сердце. Она была не одна, кого-то или что-то следовало спасти, даже если оно было столь ничтожно мало, как этот жук. Но Нина знала, что это не насекомое. Это в суете событий до таких размеров сжалась ее планида.
И уже совсем рядом летела Луна. И крошка астероидной пыли осела на щеке. И слезы замерзли в ресницах. Нина спала.
* * *
Очередной снегопад превратил жизнь города в сплошную насмешку. Егор посмотрел на свою машину — мерзлый ком снега и льда — и направился к метро. Чем палить бензин и нервы в безнадежных пробках, доковыляем до подземки — и в путь.
В вагоне было немноголюдно. У большинства пассажиров от ушей тянулись проводки наушников, они словно были связаны ими, объединены отсутствующими взглядами и информацией, которую получали с невидимой волны. Напротив Егора на сидении устроилась парочка — прыщавый мальчик лет восемнадцати и полногрудая девица явно лет на пять-шесть старше него. Похоже, между любовниками был разлад, юноша всячески ластился к своей насупленной мадонне, но та была непреклонна и не сдавалась на подхалимские поцелуи и объятия. Он был настойчив и растерян и не понимал, что и как следует делать, чтобы растопить надменного снеговика, все попытки, похоже, вызывали у нее только мрачное раздражение. Наконец ему надоело унижаться, он что-то фыркнул и отвернулся. Егор готов был проехать свою станцию, так ему стало интересно, чем дело кончится. Девка тут же подобралась. Все-таки в нужный момент они безошибочно чувствовали край. Вот до сих пор можно трепать и измываться, а вот тут надо отступить, чтобы добыча не ускользнула. Но сегодня был не ее день, да и опыта еще не хватало. Состав подкатил к станции, пассажиры вошли-вышли, и за мгновение до того, как двери захлопнулись, мальчик сорвался с места и выскочил на перрон.
Все произошло так быстро, что она ничего не успела сделать. Словно промахнувшийся пеликан, щелкнула пустым клювом в воздухе. Все. Продула партию. Поезд уже въезжал в тоннель, телефон не работал, и нездоровый румянец гнева заливал толстые щеки.
«Так тебе и надо, образина», — мстительно подумал Егор. На следующей станции он вышел сам и направился по эскалаторам вверх, в снег, метель и холод.
Они договорились с Альбертом о встрече, но опять вышла незадача. Вместо него в холле гостиницы сидела его Лена. Егор пару раз видел ее мельком, тощее синюшное создание, то ли скрипка, то ли виолончель в каком-то оркестре, цепкие запястья, прозрачные серые глаза. Егор ничего не имел против ее существования, но друга не понимал.
— Привет, Егор, — она встала и протянула ему свою лапку, играя в игру «я тоже часть большой картины».
Он сухо поздоровался, пожал ей руку и сел, не выражая своим видом ни дружелюбия, ни протеста. Пока заказали кофе, пока туда-сюда, Альберт-де просил прощения, сам не смог, попросил ее подъехать, поговорить.
О чем, о чем ему было говорить с этой случайностью? Егор терялся. Ну понятно же было, что ничего у нее не выгорит и надо делать аборт. На что она рассчитывала? Чем бы Альберт ни бредил, Егор ни на минуту не верил, что он уйдет из семьи. Еще вопрос, была ли беременна эта гиена. И была ли беременна от Альберта. Эти самки оказывались пройдохами. Они были готовы рожать новую жизнь, чтобы с ее помощью уничтожить старую. Львы, приходя к самкам в прайд и народив новых котят, норовят сожрать предыдущие пометы. Им не нужны потомки соперников. Женщины, внедрившись в чужой брак, начинают прямо в нем откладывать свои личинки. Они знают, что рискуют, но слишком велики ставки, и возможность выиграть пьянит.
Она искала его одобрения, хотела заручиться его поддержкой, хоть немного утвердиться и упрочиться в мире, куда проскользнула по недосмотру. Она даже слезу пустила. Просила его поговорить с Альбертом. Она не может делать аборт. Здоровье не позволяет. Чудо, что она вообще забеременела. Последний шанс родить долгожданное дитя от любимого мужчины.
Егор головой затряс. Он не хотел, не мог, не должен был это слушать. Сославшись на неотложное дело, он сбежал. Пообещал сделать, что сможет, и дал деру. Бегом, как в бомбоубежище, спустился обратно в метро и почти час катался по кругу.
Some dance to remember…
Some dance to forget.
Он так и не смог тогда объяснить Нине, что испугался. Что был не готов к рождению ребенка. Сомневался в себе, в ней, в том, что ее уверенности хватит на них обоих. Надо было просто подождать, но она, естественно, устроила трагедию. А потом они словно разминулись. Когда хотела она, он не смог, когда он оказался готов, она только удивленно подняла брови. Думал ли он, что когда она после аборта постриглась под мальчика и пришла домой с пустыми глазами, навсегда потеряет ее? Что больше она никогда не сможет ему верить и до конца не простит?
Нет. Он думал, что как всегда, они все слишком сильно усложняют и преувеличивают.
* * *
Это случилось лет десять назад. Нина открыла глаза. Больничный потолок казался простыней, неровно натянутой над головой. Он слегка колыхался, и по нему время от времени пробегали частые белые волны. Ее мутило, наркоз еще не отошел, она чувствовала тошноту и одновременно голод. Вскоре в палату вошла медсестра. Что-то проверила, о чем-то спросила, сама ответила. Нина зажмурилась. Ей было больно и стыдно, словно она сделала что-то очень плохое. Дверь закрылась, и она тихо на выдохе всхлипнула. Но когда сестра вошла в следующий раз, ее сопровождал такой вкусный запах, что Нина, поборов слезы и стыд, показалась из-под подушек.
— Ну вот, смотри, деточка, котлету тебе принесла, с рисом, только что тетя Маша приготовила, садись, поешь, — а Нину и не надо было приглашать.
И котлеты, и рис, и голос, и неизвестная тетя Маша были нестерпимо милы. Она уселась в постели и принялась с такой жадностью поглощать еду, что медсестра покачала головой и вышла, пообещав принести добавки. Нина все жевала и жевала и не могла остановиться. Это же надо было такому случиться, чтобы самую вкусную в жизни котлету она съела, очнувшись после аборта.
