Похоже, с верой в свою звезду и все хорошее она норовила проскочить в вечность, минуя саму смерть. Егору Нина казалась одной из тех счастливых дурочек, которые в детстве сами приводят в дом воров и с удовольствием показывают, что где лежит, в надежде хорошо провести время и повеселиться. Она давно выросла, но оставалась открытой, беспечной и беззаботной.
Обожала из ничего состряпать целую историю. Накупить на немецкой барахолке серебряных рыбных вилок и носиться с ними, сочиняя сказки про красавиц-владелиц, замученных гестапо. Перелить растительное масло из заводской упаковки в стеклянную бутыль, чтобы было красиво. Назвать цветок в горшке на окне Гришей. Таскать везде за собой дурацкую турку с деревянной ручкой. Завести себе бокал, из которого «так вкусно пьется». Нет, конечно, все это было мило и забавно. И, возможно, нравилось Егору даже больше, чем он думал. Не исключено, что он просто завидовал Нине и ее способности ценить момент и наслаждаться любой мелочью, но раздражение копилось и росло.
Он считал, что вся ее жизнь постоянно напоминала о необходимости собраться, но Нина продолжала гарцевать по краю. Егор порой слушал, с каким терпением она разговаривает со своими авторами, и гадал, от внутренней силы или слабости она так мила с этими безграмотными придурками? Он сам неплохо разбирался в людях, но Нину часто не понимал. Не понял он, и в какой момент его перестало умилять ее жизнелюбие. А зря. Потому что именно с этого момента что-то запнулось в веселом беге их часиков.
* * *
Серый сонный народ вываливался из поезда на холодный перрон Московского вокзала. Нина подождала, пока поток схлынет, и вышла из вагона последней. Было промозгло. Пахло отсыревшим мусором и табаком. Она поплотнее запахнула пальто и направилась к выходу. Голова гудела, а во рту оставался прогорклый привкус вчерашнего вина. Но сейчас не надо было обращать внимание на эту боль, на тусклое небо, на унылые лица, грязь под ногами и ветер, так и норовивший выдуть последние остатки тепла из-под одежды. Надо было взять такси, добраться до места, подняться на третий этаж и почувствовать себя в покое и безопасности. И если для этого ей понадобилось уехать в другой город и забраться в пустую постель, значит, так тому и быть.
Такси немного потолкалось в утренних пробках, и вскоре она уже была на месте. Купила внизу в магазине хлеба, сыра и вина. Почему-то захотелось шпрот. Она посмотрела на плоскую банку с золотыми рыбками на этикетке. Взяла. Войдя в квартиру, Нина, как была, в одежде и не снимая сапог, прошла через комнату и отдернула шторы. Присыпанный снегом собор стоял на месте. Нина любила его, как любят живое существо, друга или собаку. Она знала, что с наступлением вечера подсвеченные направленным светом купола и колонны смешаются со сном, география мест потеряет значение, она провалится в подушку и улетит так далеко, как только возможно.
Нина усмехнулась и отошла от окна. Она была из тех, кто при первых признаках испуга предпочитают бежать и прятаться. Норовят затеряться в обновленном пейзаже, потерять связь с жизнью и разминуться сами с собой. Даже Егор не смог отучить ее от этого. А может, именно он к этому и приучил?
Питерская квартира когда-то принадлежала его сестре. Она вышла замуж, переехала, но квартиру оставили. Иногда сдавали знакомым, иногда останавливались сами. В большом, пустом и светлом помещении всегда было ровно столько вещей, сколько нужно. Ни больше, ни меньше. Несколько тарелок, стаканы, бокалы, приборы, сковорода с кастрюлей на кухне. Старый телевизор на подоконнике. Хорошая ванная в белом кафеле. Большая кровать. Шкаф с постельным бельем и махровыми полотенцами. Два десятка книг на полу. Все. Вторая комната и вовсе была пустой.
Нина разобрала вещи, достала свою турку и поставила на огонь. Она везде возила ее с собой, игнорируя насмешки Егора. Когда-то турка принадлежала Нининой прабабке, потом, как-то под шумок, Нина сбондила ее у зазевавшихся родственников. Добыча вряд ли чего-то стоила, но была дорога Нининому сердцу. В форме тюльпана, маленькая, на одну чашку, с длинной тонкой ручкой. Медь на боках потускнела, подкоптилась, а темное нутро терпко пахло молотым зерном. Отполированная десятилетиями ручка темного дерева лоснилась и сама собой ложилась в ладонь. Нине нравилось смотреть на вскипающую пенку и держать турку за самшитовый хвостик так, словно в последний момент та собиралась сбежать с огня. Было что-то успокаивающее в этом предмете и процессе. И странные мысли приходили в голову, пока варился кофе.
Нина умылась и переоделась. Нарезала хлеб, открыла банку со шпротами, выложила на тарелке хоровод из тощих рыбок. Налила вина и села у окна. Надо было хоть на время дать отдых голове. В конце концов, она оказалась там, где хотела. Радуйся!
* * *
Она уехала. Могла себе позволить. Он, даже если бы и мог, вряд ли бы куда-нибудь сорвался. Егор всегда с трудом понимал это желание — сбежать, свалить, переменить остановку. Зачем? Лишь бы не оставаться на месте? Спешить, создавая иллюзию движения, не меняя ничего ни в себе, ни в своей жизни? Забиться куда-то в щель, чтобы там, в добровольном уединении выпустить всех своих демонов на свободу и дать им волю безнаказанно терзать тебя? Глупо.
Но он все еще был сильно связан с ней. Волновался, как добралась. Смогла ли войти в квартиру? Справилась ли с газовой колонкой? Опасался ли он, что Нина там не одна? Что на самом деле, едва отвернувшись от него, вздохнула с облегчением и вошла в вагон, улыбаясь своему любовнику? Думал ли он о том, что, пока дела рвут его на части, телефон не умолкает, и он как бес носится по городу, она изгибается в чужих объятиях на мятых простынях? Думал. И что с того?
Нина остановилась в бывшей квартире его сестры. Егор часто приезжал в Петербург, а поскольку они очень долго все делали вместе, только что в туалет не ходили парой, Нина всегда увязывалась за ним и, пока он пропадал на встречах, часами просиживала над своим компьютером на кухне или с книгами в ванной. Перезнакомилась с соседями. Через пару дней весь дом здоровался с ней. Ей казалось, это должно нравиться Егору. Дескать, посмотри, какая я общительная и веселая, люди ко мне так и тянутся. Егор наблюдал за ее играми без энтузиазма, но снисходительно. Сейчас, сверля невидящим взглядом грязные бока грузовика, смердевшего рядом с ним в пробке, он думал, что вряд ли Нина привела бы любовника в ту квартиру. Это было на нее непохоже.
Невыспавшийся, голодный и злой, он нервничал оттого, что везде опаздывает, и удивлялся, почему его вообще занимают ее моральные мутации. Подумал и удивился еще больше. Потому что сам поступил бы именно так. Воспользовался бы случаем, взял с собой женщину и провел бы с ней несколько дней в другом городе, в пустой квартире, в постели и грехе. Забыл бы обо всем, встряхнулся, взбодрился и вернулся домой спокойный и злой.
Поток едва тронулся и опять встал. С досадой Егор нажал на клаксон. Бессмысленный отчаянный крик. Эту железную массу никаким усилием воли было не разогнать. Получалось, он был много хуже нее. Или честнее. Он знал наверняка, что она сейчас бродит там одна между замерзшими мостами и пытается разобраться, что, да как, да почему, что она чувствует, что он думает, как быть и чем дело кончится. Возвращается в пустую квартиру, пьет свое вино, набирает ванну, разводит пену, сопли, пузыри, разбирает постель, смотрит на эти треклятые купола в окне и засыпает в своих мечтах и печалях. Все ее страдания сидят по местам, прикормленные, как псы. Они терзают и рвут ее, и в этом она находит свое очистительное счастье и спасение. Ему для счастья нужно было совсем другое.
