Мы, выслушивая жалобы на здоровье, проглотили безвкусные комки каши у тетушки и покатились обратно в приятный дом литературного затворника. Там мы разожгли камин, плеснули коньячку в пузатые бокалы-аквариумы и потягивали из них весь вечер, мирно беседуя обо всем, что никак не касается моей уходящей корнями в Краков трагедии.
Мы с моей новоиспеченной женой снимали двухкомнатную квартиру в центре Кракова, на улице Кармелитской. Аренда жилья в Кракове всего в полтора раза дороже, чем в Томске, а средние заработки выше примерно в три раза. Каждый вечер мы выходили погулять по Старому городу (так называется исторический центр), где круглые сутки суетятся туристы, битком набиты пабы и рестораны, а на площади ежедневно происходят какие-нибудь акции и представления. Помню, как однажды на площади устроили марш такс, во время которого через площадь широким строем под гвалт аплодисментов и хохот прошествовало несколько тысяч собак породы такса. При этом возглавлял марш один из лучших духовых оркестров Шотландии. Зачем и кому это было надо, неизвестно. Но получилось невероятно эффектно и весело. Марш походил на чудовищное нашествие грызунов с маленькими дрожащими хвостиками.
— Яки бльади! — взволнованно воскликнула моя жена, когда увидела строй шотландцев в национальных юбках.
— Дорогая, ну что ты? Как тебе не стыдно? — укорил я, но тут же сообразил, что то, о чем я подумал, по-польски звучит как «курвы», а «бльади» означает всего лишь прилагательное «бледные». Соответственно, «яки бльади» значит не более чем «какие бледные».
Многие польские слова звучат как русские, но имеют совсем другое или противоположное значение. Например, слово «убирайся» означает «одевайся», а польское слово «запоминать» означает «забывать». Некоторые слова просто невозможно произнести без смеха. Например, «кроссовки» по-польски называются «адидасами». «Женская прелесть» звучит как «кобеца урода». Так я часто называл свою супругу. Правда, она не понимала, почему меня это так радует.
Так вышло, что среди друзей в Кракове у меня сразу было больше англичан, чем поляков. Англичане вообще полюбили Краков, и живет их там великое множество, так же как и поляков в Лондоне. В окрестностях Старого города, наверное, половину съемных квартир занимают англичане. Они часто покупают себе жилье в старинных кварталах. Квартира, которую снимали мы, тоже принадлежала одной из жительниц Лондона.
Вообще, практически половина поляков живет и работает за границей. Эмиграция поляков носит характер национального бедствия. Только в одном Лондоне трудится более миллиона поляков. И надо сказать, что за границей поляки очень противные. Совсем не похожи на тот милый истово католический народ, который обитает на их родине.
— Но здесь, скорее всего, идет речь не о национальности, а о ситуации, — заступился за поляков мистер Тутай (он сам на четверть поляк). — В сложных условиях, когда ты ограничен в правах и можешь вмиг все потерять или попасть под золотой дождь, все обостряется.
— Я слышал, что сложные условия делают плохих людей хуже, а хороших еще лучше.
— Да, — задумчиво согласился Тутай. — Когда-то я был сыном очень богатой мамы. — Я живо представил себе Стэнли Тутая седовласым мальчиком в белых шортах. — О, это была великая актриса. Мы часто путешествовали знаменитыми пароходами через Атлантику. У нее никого, кроме меня, не было, и я до сорока лет был для нее единственной отрадой. Когда еще в школе меня обзывали маменькиным сыночком, я всегда сопоставлял глупую обиду с любовью к моей умной маме, и тогда эти обзывания ничего не значили. Но однажды я полюбил, и взвесить пришлось не детскую обиду, а любовь к женщине и любовь к своей матери. Мать решила все за меня, и вскоре девушка возненавидела наш дом, и больше я ее не увидел. Тогда я взял все мои сбережения и перебрался в Польшу, в городок, где жили наши предки до всех войн и потрясений двадцатого столетия. Через год мама умерла и оставила мне все свое состояние при условии, что я должен вернуться в Англию. Тогда я не вернулся только потому, что эти деньги были бы для меня вечным осуждением. Потом в Польше начался кризис, и я потерял все, жил в долг, две недели ночевал на скамейке в парке, изголодался весь. Потом я кое-как на мотороллере вместе с другом вернулся в Лондон и попытался высудить у сестры хотя бы часть оставленных матерью средств, но у меня не было возможности воспользоваться помощью хороших юристов, и я проигрывал процесс за процессом. Так что былые принципы казались мне уже сущей глупостью, и я до сих пор виню себя за то, что отказался от наследства. Вот видите, а вы удивляетесь, почему люди становятся за границей хуже. Легко быть хорошим, когда ты сыт. Попробуй быть хорошим, когда приходится драться за кусок хлеба. У меня даже есть стихотворение по этому поводу:
Вдруг понял я: не все идет так гладко,
Когда доел я ростбиф без остатка,
Поняв внезапно, что его мне было мало,
О детях Африки я вспомнил запоздало.
Уйди, уйди, мой ангел благородный!
На что мне Африка, коль я сижу голодный.
Я допил коньяк до последней сладостно обжигающей капельки, пожелал ему спокойной ночи и, стараясь не думать о жене, пошел спать.
3
Мне снился сон. У фонтана на Трафальгар-сквер прыгает через резиночку группа молодых женщин в цветастых сарафанчиках и клетчатых юбочках, вид у них деловой, сосредоточенный, они хором выкрикивают считалочку. Я стою в телефонной будке напротив, облокотившись на полочку с книгой номеров, облизываю мороженое и выбираю из прыгуний будущую жертву своих гнусных притязаний. Наконец избрав рыжую, с развратным ртом, в короткой шотландской юбочке, я устремляюсь вперед. И вот мы уже у решетчатой калитки перед ее крылечком. Начинаю извиваться кольцами змеиного красноречия, заманивая ее мороженым. «Не бойся, деточка, возьми, оно твое». После недолгого раздумья она хмыкает, хватает эскимо, захлопывает предо мной железную калитку и исчезает, взмыв по крылечку. Я остаюсь стоять сердитый и униженный своим добродетельным промахом.
Встал я в зябком, остывшем доме ни свет ни заря, без спросу взял машину прокатиться по деревне и по лесу под предлогом, что не хотел его будить по пустякам, потом, шурша по гравию, насквозь проехал кладбище, вырвался из узорчатой тополиной тени и неожиданно для себя без всяких предлогов поехал на работу. Низкое солнце протягивало мне навстречу длинные кособокие тени, ресницы сухо вставали дыбом, и в голове мутилось от резкого белого света на шоссе. Потеряет, позвонит, а там что-нибудь придумаю.
В мокром утреннем городе на бесконечной узенькой улице меня словно по расписанию накрыл весь вчерашний день, и продолжило колбасить и плющить. Мне хотелось свалиться, броситься в перекресток, плевать, что под машину, но прочь с этой узкой холодной и точно сальной улицы. Я вспомнил, как однажды, когда мы жили еще во Франции, я впал в страшную ересь в день Светлого Христова Воскресения. После службы в плосковерхом соборе Трех Святителей на улице Петель в Париже, где я научился говорить «Христос воскресе» по-французски, мы с ней поехали покататься на великах, которые арендовали вместе с комнатой. На тротуаре у меня слетела цепь, и я начал ковыряться со звездами. Вдруг возле нас остановились двое полицейских на велосипедах и предложили свою помощь. Когда они объяснили, как это правильно сделать, я начал их благодарить, посмотрел на свои грязные, в масле, руки и понял, что рукопожатие не будет им приятно. Но тут я нашелся и сказал им по-французски: «Христос воскрес!» Они озадаченно переглянулись. Тогда я, силясь объяснить им календарную разницу в католической и православной церквях, объявил им по-французски: «Христос воскрес в России!» Они посмотрели на меня косо, толерантно похрюкали «уи, уи, уи» и поспешили уехать. Так я впал в ересь, проповедуя православную веру в Париже перед жандармами.
