Он сидел в кабинете за рабочим столом, уронив голову на исписанные бумаги. Я сразу понял, что он не живой, но все же подошел ближе и долго смотрел на его лицо с открытыми помутневшими глазами и удивленно разомкнутым ртом. В серой стариковской руке с тонкой пятнистой кожей была авторучка, и на эту руку то и дело садилась муха. Садилась, делала небольшую спешную прогулку, резко останавливалась, клевала присоской, сучила крест-накрест задними ножками, взлетала покружить над столом и снова садилась на ту же руку.
Прижимая к носу рукав, я вышел из комнаты, но потом подумал, что нужно перекрестить покойника, и на секунду вернулся. Перед выходом я набрал номер медицинской помощи и, не разъединяясь, оставил трубку лежать на столике в прихожей.
«Зачем, зачем я приехал?» Я посмотрел на себя в темное зеркало, над старым осиротевшим ларем, и мне показалось, что я постарел.
Добравшись до Хитроу, мне удалось купить последний билет в бизнес-класс, и уже через каких-нибудь три часа вдребезги пьяный я сидел на лавке в Люксембургском саду и плакал навзрыд как ребенок. Кажется, я говорил вслух и клялся себе вернуться и убить Питера. Почему-то на него я был обижен больше всего. Он представал передо мной то в образе зловещего Фантомаса, то ловкого прелюбодея. Наплакавшись вдоволь, я нашел отель в переулках Сен-Мишель и снял самый недорогой номер на сутки.
Когда я проснулся, я не мог поверить, что я снова в Париже. За окном глухо шумел город, но сплошная плотная занавеска, как в купе поезда, была опущена, и я чувствовал себя как клаустрофоб в коробке. Я подошел к окну, взялся за мелкие бусинки и каким-то матросским способом убрал шторину как парус. Меня ослепил день большого города, и я увидел светлые квадратные башни собора Парижской Богоматери над жестяными крышами с окнами мансард.
Я раскрыл окно и высунулся в Париж, опираясь локтями на чугунный бортик для цветочных корыт; комната не была Парижем, она была частью приватизированного мною за ночь пространства. На улице было прекрасно. Благоухали каштаны, на тротуаре лежал опрокинутый мусорный бак, в знойном воздухе и в бездонном голубом небе над крышами летали мухи с самолетами.
Стоя у окна, я постарался взглянуть на свое жалкое положение трезво и твердо. Париж большой город, я отлично в нем ориентируюсь, у меня здесь есть друзья, и меня не так-то просто будет найти. Но вдруг я испугался, что в моих вещах может быть спрятан датчик спутниковой навигации. Я переворошил все свои вещи и решил, что датчик может быть только в новых документах. Долго не раздумывая, я пошел в ванную и сжег новенький паспорт на чужую фамилию, выданный мне Цихановским.
Потом я пошел вниз, расплатился за номер и около часа просидел в ресторане на Сен-Мишель. Я думал о том, что это Питер спас меня. Это, конечно, он их навел на меня. Наверное, это была система. Сначала увольняют иностранца с хорошей работы, а потом, когда человек в отчаянии ищет хоть что-нибудь, предлагают, так сказать, легкие деньги всего за два дня приключений. Интересно, сколько эта деревенщина уже с ними сотрудничает и сколько нашего брата он погубил? Когда мне стало откровенно скучно думать обо всем нехорошем, я вышел из ресторана и пошел налегке по городу. Я еще никогда в жизни не прилетал из другой страны совсем без сумок. Но меня это только радовало.
В Париже я по-настоящему не был уже несколько лет, и мне было интересно гулять по совершенно не изменившимся за это время улицам. С обеих сторон проезжей части, как и раньше, тесно запаркованы машины. Узкие тротуары с чугунными коваными решетками под деревьями загажены жвачками и собачьими подтеками. Парижаночки стройные, подкурвенные, тонкогубые. Смущенные арабки с овальными личиками в своих черных одеждах, похожие на православных монахинь. Некрасивые индианки с точками между бровей, почти томские старушенции на лавочках в парке. У Нотр-Дам быстрая вода в Сене вспухла и дыбится от заводей, один за другим проходят плоские широкие речные трамваи, и с гранитной набережной нелепо уходят в мутную воду каменные ступеньки, словно предусмотренные для утопленников.
Как всегда, тяжеловато в большом городе, но мне здесь все же лучше, чем в Лондоне. Тем более Франция как красивая женщина — хороша в любое время в любом виде. Все дышит легендами, за которыми гоняться хоть и грех для художника, но как не вспомнишь, идя по белой гальке луврской аллеи, что здесь у овального пруда со статуями я впервые по-настоящему поцеловал Мерседес.
Мне страшно захотелось ее навестить, и я не раздумывая поехал в Версаль, где она жила со своим мужем. Я очень редко с ней виделся. Последний раз года три назад, когда мы с женой жили в Руане. У нее уже тогда была двойка малышей, и она работала в собственной маленькой парикмахерской где-то в пригороде Нантерр. Старый адрес ее я помнил. Она жила в собственной квартире по улице генерала Леклерка, 13. Я сел на пригородный поезд и уже через полчаса был в Версале.
Красный парадный асфальт и мрачноватые петербургские улицы со слепленными трех-четырехэтажными домами с лепными парадными. В Кракове такие дома называют «каменицами», а современные многоквартирные здания — «блоками». В России их, кажется, особо не разделяют. Там есть своя особая градация жилых построек, связанная с политическими режимами. У нас бы сказали, что дома в Версале «дореволюционной» постройки.
В большой квартире у нее был бардак. По ковру разбросаны мягкие игрушки, носочки и крупные разноцветные детали конструктора. Мужа не было, а она ждала няню с минуты на минуту, чтобы оставить на нее детей и поехать на работу. Открыв мне, она продолжала говорить по телефону с ребенком на руках, болтать с кем-то, она веселыми гримасами позвала меня за собой на кухню, где что-то должна была помешивать на плите.
Мерседес худая высокая женщина, с красивыми, но немного суховатыми чертами. Длинные черные волосы, крупные белые зубы, смуглое лицо, узкий правильный нос, щеки немного впалые, губы темные, большие, в складочку. Брови двумя гордыми тонкими дужками. Сначала я подумал, что постарела, но потом присмотрелся и решил, что даже заматерела. Стала прямо настоящая испанская женщина. Ей было около тридцати двух. Она стала очень похожа на свою мать. А мне Мигуэла еще в детстве чуть ли не больше дочек нравилась, просто уж больно по возрасту не подходила и потому в расчет не шла.
Мерседес меня привлекала, но я чувствовал себя не в своей тарелке и прикоснуться к ней не решался. Или предлога не мог найти, или дети меня стесняли — мальчик пяти лет и трехлетняя девочка. Когда снизу позвонила няня, она открыла ей подъездную дверь нажатием кнопки, вернулась в комнату, где я сидел, открыла шкаф и прямо при мне сбросила кимоно и начала выбирать платье.
Я увидел белые трусики и сразу понял, что у нас все по-старому, — стоит только протянуть руку. Икры у нее были длинные, лодыжки худые с торчащими косточками, ступни большие и костлявые, но очень женственные и в чем-то библейские — Агарь — наложница Авраамова, да что там — Царица Савская! Все закипело во мне — видно, мне пришлась по вкусу ее новая ипостась. Не успела она надеть платье, как я резко встал с кресла, подошел, одной рукой обнял груди, а другую положил на живот. Я держал ее спиной к себе, она застыла и слегка повернула ко мне голову.
