Оба, сияя, смотрели друг на друга, не говоря ни слова, затем она бросилась к нему, вытянув руки:
— Это правда? Действительно правда? Действительно это случится со мной?
Он было хотел ответить: «Именно с вами это и должно было случиться», но двусмысленность фразы заставила его поморщиться, и вместо этого он поймал ее протянутые к нему руки и стоял, глядя на нее, не пытаясь привлечь ее к себе. Он хотел, чтобы она знала, как он тронут ее словами, но его мысли были затуманены порывом тех же чувств, что овладели ею, и слова дались ему с усилием.
Договорив, он засмеялся так же искренне, как она, и, отпустив ее руки, объявил:
— Все это и еще больше… увидите!
VIII
Весь день, начиная с позднего ленивого рассвета, хлестал дождь. Потоки воды струились по высоким окнам в номере Дарроу, размывая панораму крыш и труб в черную маслянистую массу и наполняя комнату тусклым полумраком подземного аквариума.
Потоки низвергались беспрерывно с трехдневным постоянством, когда дождь наконец набрал ровный темп и погода испортилась окончательно и надолго. Никаких перепадов ритма, никаких лирических взлетов и отступлений: серые струи, сбегавшие по оконным стеклам, были как страницы сплошного, без абзацев, текста.
Джордж Дарроу придвинул кресло к камину. Расписание поездов, которое он изучал, валялось на полу, а он сидел, с тупой покорностью глядя на бескрайнюю муть дождя, представлявшую увеличенное отражение его душевного состояния. Затем он медленно обвел взглядом комнату.
Ровно десять дней прошло с того момента, когда он торопливо распаковал саквояж, раскидав повсюду его содержимое. Щетки, помазки и бритвы лежали на пятнистом мраморе комода. Кипа газет — на столе посреди комнаты под люстрой, полдюжины романов в мягких обложках — на каминной полке среди коробок сигар и флаконов с туалетной водой; но эти следы его недолгого пребывания не оживили безликой унылости комнаты, ее вида временного пристанища для бесчисленных транзитных обитателей. Было что-то саркастическое, почти зловещее в ее нарочитой анонимности, во всем этом неопределенном темно-сером и тускло-коричневом цвете ковра и обоев, которые никому не запомнятся, в столах и стульях на одно лицо, как вокзальные носильщики.
Дарроу поднял с пола расписание и швырнул его на стол. Затем поднялся, закурил сигару и подошел к окну. Он едва различил сквозь дождь циферблат часов на высоком строении, поднимавшемся над вокзальными крышами. Достав из кармана часы, он сравнил время и стал подводить свои так рьяно, что перекрутил стрелку и вынужден был вернуться назад и вновь подвести уже более осторожно. Он почувствовал, что этот пустяк вызвал у него слишком уж сильное раздражение. Подведя часы, он вернулся в кресло и сел, закинув руки за голову. Тут потухла сигара, он встал, нашел спички, заново раскурил сигару и опять сел.
Комната действовала ему на нервы. Первые несколько дней, пока небо было безоблачным, он этого не замечал или чувствовал лишь пренебрежительное равнодушие, какое путешественник испытывает к временному пристанищу. Но теперь, когда он покидал отель и смотрел на комнату в последний раз, она, казалось, врезалась в сознание, оставила на нем уродливое несмываемое пятно. Каждая деталь лезла на глаза с фамильярностью случайного конфидента: куда бы он ни повернулся, везде встречал интимное подмигивание…
Один из непреложных фактов его ближайшего будущего состоял в том, что отпуск подошел к концу и следующим утром он обязан быть в Лондоне, на своем присутственном месте. В течение двадцати четырех часов он вернется в светлый деятельный мир, сам — трудолюбивое, надежное, относительно необходимое звено в огромном крутящемся общественном и бюрократическом механизме. Об этой неизменной своей обязанности он мог думать без малейшего неприятия, однако по какой-то необъяснимой причине на этом единственном ему сейчас было трудней всего сосредоточиться. Едва он пробовал это делать, как комната втягивала его обратно в круг своих настойчивых ассоциаций. Невероятно, с каким доскональным отвращением он возненавидел все в ней: грязные ковер и обои, каминную полку черного мрамора, часы с позолоченной аллегорической фигурой под пыльным колокольчиком звонка, высокую постель под коричневым покрывалом, забранный в рамку печатный список правил постояльца под выключателем и дверь, сообщающуюся со смежной комнатой. Ненавистней всего была эта дверь…
Вначале он не испытывал какой-то особой ответственности. Он был доволен тем, что взял верный тон и убедился в своей способности не отступать от него. Почему-то казалось, что всей этой истории, несмотря на ее вульгарное обрамление и неизбежные прозаические аналоги, предстояло разыграться в некоем не отмеченном на картах пространстве за пределами обыденности. Это было не похоже ни на что, случавшееся с ним прежде или о чем он когда-либо мечтал; и тем не менее поначалу представлялось, что он с честью справится.
Возможно, так оно и было бы, если б только не трехдневный дождь. Дождь все переиначил. Он лишил картину перспективы, затянул сетью загадочность удаленных планов и очарование средних, выпятил всю банальность ближнего плана. Этой ситуации было не помочь, сколько над ней ни размышляй; а злосчастные обстоятельства принуждали помимо воли именно к размышлению и именно об этом…
Сигара вновь потухла, он бросил ее в камин и, погруженный в смутные мысли, начал вставать, чтобы найти другую. Но самое это движение, чтобы подняться со стула, требовало такого усилия воли, на какое он был не способен, и он откинулся назад, прикрыв глаза и слушая стук дождя.
Внимание привлек другой звук. Это был скрип открывающейся и закрывающейся двери, которая вела из коридора в соседний номер. Он сидел неподвижно, не открывая глаз; но теперь другая картина вопреки его желанию проникла под смеженные веки. Это была фотографически точная картина соседней комнаты. Она встала перед ним со всем, что в ней находилось, столь же отчетливо, как его собственная комната. Прозвучали шаги, и ему было ясно, куда они направляются, что из мебели заденет юбка, где шаги, возможно, затихнут и что, скорее всего, их задержит. Он услышал другой звук и узнал в нем шорох мокрого зонта, опускаемого в черную мраморную подставку возле камина, у топки. Он уловил скрип петли и мгновенно определил, что это открылась дверца шкафа у противоположной стены. Затем словно мышка пискнула — это выдвинулся ящик, верхний ящик комода возле кровати; последовавший стук сказал о туалетном зеркале красного дерева, неплотно сидевшем на разболтавшихся штифтах…
Шаги вновь пересекли комнату. Странно, насколько лучше он знал их, чем особу, которой они принадлежали! Теперь они приближались к двери, соединявшей обе комнаты. Он открыл глаза. Шаги замерли, и на мгновение воцарилась тишина. Затем раздался тихий стук. Он не ответил и секунду спустя увидел, что ручка двери нерешительно повернулась. Он снова закрыл глаза…
Дверь открылась, и шаги раздались в комнате, осторожно приближаясь к нему. Он не открывал глаз и расслабился в кресле, притворяясь спящим. Снова тишина, потом нерешительное мягкое приближение, шуршание платья за спинкой кресла, тепло ладоней, коснувшихся его век. Ладони еще пахли духами, которые он купил ей на бульварах… Он открыл глаза и увидел письмо, падающее из-за плеча ему на колено…
