— Я тебя потревожила? Извини! Мне передали его только что, когда я вошла.
Прежде чем он успел подхватить его, письмо скользнуло между колен на пол. Оно лежало адресом вверх у его ног, и, пока он сидел и смотрел на твердый изящный почерк на серо-голубом конверте, сзади протянулась рука и подняла его.
— О, не надо… не надо! — вырвалось у него.
Он наклонился и перехватил руку. Ее лицо было рядом.
— Что не надо?
— Утруждаться, — пробормотал он.
Он отпустил руку и нагнулся. Схватил письмо, пальцы оценили его толщину и вес, прикинули количество страниц.
Неожиданно он почувствовал руку на своем плече и понял, что ее лицо все еще склоняется над ним и сейчас придется взглянуть на него и поцеловать…
Но сперва он наклонился вперед и швырнул нераспечатанное письмо в огонь.
Книга II
IX
Октябрьский предвечерний свет падал на старинный дом с островерхой крышей, крылья которого, из кирпича и желтоватого камня, окаймляли просторный, поросший травой двор, затененный шелестящими липами.
От украшенных геральдическими щитами столбов при въезде во двор ровная подъездная дорога, тоже обсаженная липами, вела к воротам с белыми перекладинами, за которыми продолжалась далее, прорезала лес и уходила в сине-зеленое марево неба, где громоздились белые облака.
Во дворе стояла женщина. Она держала над головой зонтик и смотрела то на фасад дома с двумя рядами ступеней, сходившимися перед застекленной дверью под рельефным изображением военных трофеев, то на дорогу, прорезавшую лес. Ее вид говорил скорее не об ожидании, а о раздумье: она, казалось, не столько высматривала кого-то или прислушивалась, не приближается ли кто, сколько впивала в себя окружающую картину. Тем не менее было ясно, что вид этот ей не в диковинку. Взгляд ее не горел увлеченностью первооткрывателя, наоборот, она смотрела на знакомое окружение так, словно, по некой личной причине давно не виденное, оно вдруг предстало перед ней с нежеланной яркостью.
И в самом деле, именно такое ощущение испытывала миссис Лит, когда вышла из дома и спустилась в залитый солнцем двор. Она приехала встретиться с пасынком, который, вероятно, в этот час возвращался с охоты в одной из дальних лесополос, и в руке у нее было письмо, вынудившее ее искать встречи с ним; но, едва она вышла из дома, все мысли о нем исчезли под влиянием увиденного.
Картина была ей до боли знакома. Она видела Живр во всякий сезон, живя здесь почти круглый год, начиная с далеких дней своего замужества; в день, когда впервые въехала в ворота поместья рядом с мужем, она словно перенеслась туда на облаке радужных грез.
Возможности, которые в то время открывало перед ней поместье, и сейчас живо виделись ей. Простые слова «французское шато» вызывали в ее юном воображении рой романтических ассоциаций, поэтических, живописных и волнующих; и невозмутимый облик старого дома, стоящего в парке среди окаймленных тополями лугов Средней Франции, казалось, сулил ей, когда впервые предстал перед ней, судьбу столь же благородную и величественную, как и его вид.
Хотя она до сих пор могла вызвать в памяти былые чувства, в реальности они давно ушли, и дом на время стал для нее символом ограниченности и однообразия. Затем, с течением лет, враждебность его постепенно уменьшилась и он стал — нет, не прежним замком грез, не источником прекрасных видений и романтической легенды, но раковиной для существа, медленно приспосабливающегося к своему обиталищу: местом, куда возвращаешься, местом, где исполняешь свой долг, приобретаешь привычки, читаешь книги, местом, где живешь всю жизнь до самой смерти; унылый дом, неуютный дом, все недостатки, повреждения и неудобства которого знаешь наперечет, но к которому так привык, что после стольких лет не мыслишь себя от него отдельно, без того чтобы не мучиться от неизбежной утраты частички себя.
Сейчас, глядя на дом в осеннем мягком свете, его хозяйка удивлялась собственной бесчувственности. Она попыталась взглянуть на него глазами старого друга, который утром будет впервые подъезжать к нему, и казалось, у нее самой открываются глаза после долгой слепоты.
Во дворе царила тишина, хотя он был полон скрытой жизни: над стройными тисами и залитым солнцем гравием подъезда кружили, шелестя крыльями, голуби; над глянцевитой серовато-красной черепицей крыши носились грачи и трепетали верхушки деревьев на ветру, ровно в этот час ежедневно тянувшем с реки.
Точно такая же скрытая жизнь происходила в Анне Лит. Каждым нервом, каждой жилкой она ощущала блаженное состояние покоя, в котором робкое человеческое сердце редко отваживается признаться. Она не привыкла к сильным или переполняющим чувствам, но всегда знала, что не побоится их. Не боялась она и сейчас; но глубоко в душе ощущала покой.
Это ощущение побудило ее выйти навстречу пасынку. Ей хотелось вернуться вместе с ним и спокойно поговорить по пути назад. С ним всегда было легко беседовать, и сейчас он был единственным человеком, с которым она могла поговорить без страха нарушить свой внутренний покой. У нее были все причины радоваться тому, что мадам де Шантель и Эффи находятся еще в замке Уши с гувернантками и что дом в полном ее и Оуэна распоряжении. И она была рада, что Оуэна еще не видно. Ей хотелось подольше побыть одной — не что-то обдумать, а отдаться длинным медленным волнам радости, одна за другой накатывавшим на нее.
Она вышла за территорию двора и села на одну из скамей, стоявших вдоль подъездной дороги. С того места, где она сидела, наискосок виднелся длинный фасад дома и увенчанная куполом часовня в конце одного крыла. За воротами в стене внутреннего двора темнела зелень цветника и поднимались статуи на фоне желтеющего парка. На бордюрах дотлевали несколько поздних розовых и пунцовых гвоздик, но павлин, расхаживающий на солнце, казалось, вобрал в свой распущенный хвост все великолепие здешнего лета.
В руке миссис Лит держала письмо, которое открыло ей глаза на эти вещи, и улыбка трогала ее губы от простого ощущения листка бумаги в пальцах. Листок, заставлявший ее трепетать, делал острее все ее чувства. Она по-новому воспринимала, видела, впивала сверкающий мир, словно вдруг сдернули прикрывавшую его тончайшую пелену.
Такая же пелена, как стало ясно ей сейчас, всегда висела между нею и жизнью. Вроде театральной кисеи, которая придает иллюзию подлинности декорациям за ней, оказывающимся в конце концов не более чем нарисованным пейзажем.
В девичестве она вряд ли сознавала свое в этом отношении отличие от других. В упорядоченном, сытом мире Саммерсов к инакости относились как к безнравственности или невоспитанности и с людьми чувствующими предпочитали не знаться. Иногда Анна, с ощущением, будто движется ощупью в мире, где все шиворот-навыворот, удивлялась, почему все вокруг нее игнорируют любую страсть и чувство, бывшие источником великой поэзии и незабываемых деяний. Она не представляла себе, как потрясающие вещи, о которых читаешь в книгах, могли бы вообще произойти в обществе, состоящем исключительно из людей, подобных ее родителям и их друзьям. Она была уверена, случись нечто подобное в ее ближайшем окружении, мать обратилась бы за советом к семейному духовнику, а отец, возможно, даже позвонил бы в полицию; и чувство юмора заставляло ее признать, что в подобных условиях такие меры предосторожности не были неоправданными.
