Миссис Лит в этот раз была благосклонна не менее, чем в прошлый, однако ухитрилась дать ему понять: то, что с неизбежностью наступит, наступит не слишком скоро. Не то чтобы она показывала какие-то колебания на сей счет, скорее как будто не хотела пропустить хотя бы единую стадию постепенного повторного расцвета их близости.
Дарроу со своей стороны был согласен не торопиться, если она того желала. Ему вспомнилось, как однажды в Америке, когда она была еще девочкой, он поехал погостить у них за городом; ее не было в доме, когда он приехал, и миссис Саммерс посоветовала поискать ее в саду. В саду Анны не было, он увидел ее за его пределами, приближающейся по длинной тенистой тропинке. Не убыстряя шага, она улыбнулась и сделала ему знак подождать; и, очарованный игрой света и тени на ней, любуясь тем, как она медленно подходила к нему, он повиновался и стоял, не двигаясь с места. И теперь ему чудилось, что она идет к нему через годы, а свет и тень того воспоминания и новых надежд играют на ней, и каждый шаг являет разнообразие грации. Она не колебалась, не уклонялась; он знал, что она подойдет прямо к нему, но что-то в ее глазах говорило «подожди», и он снова повиновался и ждал.
На четвертый день непредвиденное событие опрокинуло все его расчеты. Вынужденная вернуться в город по случаю прибытия в Англию матери мужа, она лишила Дарроу шанса, на который он рассчитывал, и теперь он ругал себя медлительным растяпой. Тем не менее его разочарование смягчалось уверенностью, что они снова будут вместе прежде, чем она уедет во Францию, и больше того, увидятся в Лондоне. Однако обстановка изменилась под влиянием обстоятельств. Он не мог сказать, что она избегала его или была хотя бы чуть менее рада видеть, но она была с головой погружена в семейные дела, и, как он считал, предалась им с несколько излишней готовностью.
Как Дарроу вскоре стало ясно, маркизе де Шантель была свойственна та же мягкая тирания, что и покойному мистеру Литу, — некое подобие показного самоуничижения, перед которым сдавались все окружающие. Возможно, тень присутствия этой дамы — вездесущая даже во время ее кратких исчезновений — подавляла миссис Лит, заставляла ее молчать. Кроме того, озабоченность миссис Лит вызывал пасынок, которого вскоре после окончания Гарварда спасли от бурной любовной истории и который наконец, через несколько месяцев угрюмого ничегонеделанья, уступил настоятельному совету мачехи пройти дополнительный годичный курс обучения в Оксфорде. Она раз или два ездила проведать его, остальные ее дни были до предела заняты семейными делами: поисками, как она выразилась, «платьиц и гувернантки» для своей маленькой дочки, которую оставила во Франции, а в свободные часы она сопровождала свекровь в долгих походах по магазинам. Тем не менее, когда ей удавалось ненадолго вырваться на волю, у Дарроу был неизменный час, чтобы почувствовать, что она наслаждается покоем под защитой его преданности, отрешившись от всех дел; и в последний вечер, в театре, между тенью маркизы и ни о чем не подозревавшего Оуэна, у них произошел почти решающий разговор.
Сейчас, сквозь вой ветра в ушах, Дарроу слышалось насмешливое эхо ее телеграммы: «Непредвиденные затруднения». Он понимал, что при такой жизни, как у миссис Лит, одновременно столь упорядоченной и столь открытой, ничтожный пустяк может представляться значительным «затруднением». Однако, даже с поправкой — настолько беспристрастной, насколько позволяло его душевное состояние, — на пребывание под одной крышей со свекровью постоянно, а с пасынком периодически, ее судьба подразумевала оказывать им сотни мелких услуг, обыкновенно несовместных со свободой вдовства, и даже при этом трудно было не думать, что исключительная изобретательность, порожденная подобными условиями, поможет ей найти выход. Нет, каким бы ни было ее «объяснение», оно в данном случае могло быть всего лишь отговоркой — если не склоняться к менее лестной альтернативе, что тут сгодилась бы любая причина, дабы отсрочить его приезд! Несомненно, если ее столь радостное узнавание означало то, что он предполагал, она не могла во второй раз за несколько недель с такой покорностью примириться с крахом их планов — крахом, который, учитывая его служебные обязанности, мог отсрочить возможность увидеться на долгие месяцы, и она это знала.
«Пожалуйста, раньше тридцатого не приезжай». Тридцатого — а сегодня пятнадцатое! Две недели тому назад он вынужден был выслушивать ее упреки, будто какой-то лентяй, равнодушный к свиданиям, а не деятельный молодой дипломат, которому, чтобы ответить на ее зов, пришлось продираться сквозь сущие джунгли обязательств! «Пожалуйста, раньше тридцатого не приезжай». И все. Ни намека на извинение или сожаление, сколь угодно небрежного, ни малейшей попытки смягчить удар. Она не нуждалась в нем и выбрала простейший способ сказать об этом. Даже в первый миг раздражения его поразило, что, характерно, она не позаботилась придумать какую-нибудь правдивую причину. Моральными соображениями она себя явно не утруждает!
«Если бы я попросил ее руки, она отказала бы мне в той же манере. Но, слава богу, я этого не сделал!» — размышлял он.
В этих мыслях, которые преследовали его всю дорогу из Лондона, ирония достигла высшей точки, когда он оказался в толпе на причале. Воспоминания не успокоили его, но, если бы миссис Лит достало предусмотрительности, он бы сидел в эту штормовую погоду под вечер отвратительного майского дня у пылающего камина в Лондоне, вместо того чтобы дрожать от холода среди унылого человеческого стада на пристани. Допуская традиционное право женского пола на переменчивость, она могла хотя бы известить его, послав телеграмму прямо на его адрес. Но несмотря на то что они обменивались письмами, она, несомненно, не записала его адрес, и запыхавшийся посыльный примчался из посольства и швырнул ее телеграмму в окно купе, когда поезд уже тронулся.
Да, он предоставил ей хорошую возможность узнать, где он живет; и это грустное доказательство ее равнодушия стало главной причиной обиды на нее и издевки над собой, когда он продирался сквозь толпу. На середине пристани тычок зонтом усилил его раздражение, вызванное начавшимся дождем. Узкий проход мгновенно превратился в место схватки лезущих вперед, наклоняющихся, крутящихся матерчатых куполов. С дождем покрепчал и ветер, и спешащие бедняги, подвергшиеся двойной напасти, срывали свою злость на соседях за бесполезностью клясть стихию.
Дарроу, которого здоровое жизнелюбие сделало вообще хорошим путешественником, терпимо относящимся к человеческому роду, чувствовал смутное возмущение этой сумбурной толкотней. Казалось, все люди вокруг видят его насквозь и знают, в каком он состоянии; казалось, они с презрением толкают и оттесняют его, как ничтожество, в которое он превратился. Казалось, их зонты и локти говорят: «Она тебя не хочет, не хочет, не хочет».
Он поспешно воскликнул, когда ему швырнули телеграмму в окно купе: «В любом случае назад я не поверну!» — словно посыльному доставило бы злобную радость видеть, как он выскакивает из вагона, а не продолжает путь в Париж! Теперь он понял нелепость своей клятвы и поблагодарил судьбу за то, что ему не было необходимости отдаваться на ярость волн за пределами гавани.
С этой мыслью он обернулся к носильщику, но из-за окружавших его мокрых зонтов подать тому знак было невозможно, и, понимая, что потерял носильщика из виду, он вскарабкался обратно на платформу. Когда он взбирался на нее, спускавшийся навстречу зонт зацепил его за ключицу; в следующий момент боковой ветер вывернул зонт наизнанку, и тот рванулся вверх, как воздушный змей, из беспомощной женской руки.
