Входя во двор, он встретил выезжавшую коляску, а в прихожей его взгляд привлекла солидных габаритов дама в дождевике и твидовой шляпе, которая прочно высилась над грудой багажа, относительно которого отдавала пространные, но четкие распоряжения лакею, только что впустившему ее. Не обращая внимания на вошедшего Дарроу, лишь задержав на нем взгляд маленьких бесцветных глазок, она продолжала глубоким контральто и на беглом французском с чистейшим бостонским акцентом указывать, куда и как определить ее вещи; и это дало Дарроу возможность ответить ей взглядом достаточно долгим, чтобы охватить во всех деталях ее невзрачную, плотного сложения фигуру, от массивного землистого лица в окружении седых буклей до тупых носков ботинок, выглядывающих из-под подола дорожной юбки.
Ее этот придирчивый взгляд удивил не больше, чем взгляд туриста — памятник; но когда судьба ее багажа была решена, она неожиданно повернулась к Дарроу и, окинув его взглядом с головы до ног, спросила язвительно:
— Что это за обувь на вас?
Прежде чем он успел сообразить, что означает сей вопрос, она продолжила тоном сдерживаемого негодования:
— Пока американцы не привыкнут к тому факту, что Францию по полгода заливает водой, они будут вечно подвергать опасности свое здоровье, не одеваясь должным образом. Полагаю, вы только что месили эту отвратительную липкую грязь, будто прогуливались по центру Бостона.
Дарроу со смехом признал недавнее общение с французской сыростью и свою недостаточную защищенность от нее, но дама, презрительно фыркнув, ответила:
— Все вы, молодые люди, одинаковы… — и добавила, снова строго взглянув на него: — Полагаю, вы Джордж Дарроу? Я знавала одну из кузин вашей матушки, которая была замужем за Танстоллом с Маунт-Вернон-стрит. Меня зовут Аделаида Пейнтер. Давно не были в Бостоне? Давно? Жаль. Я слышала, там построили несколько зданий на южном конце Коммонуэлс-авеню, и надеялась, вы сможете рассказать мне о них. Сама я не была там тридцать лет.
Прибытие мисс Пейнтер в Живр произвело такой же эффект, как северный ветер после многодневного затишья. Когда Дарроу присоединился к чаевничавшей компании, мисс Пейнтер успела оживить атмосферу за столом. Мадам де Шантель еще не спускалась вниз, но у Дарроу было ощущение, что бодрящий ветерок должен был проникать даже сквозь задернутые портьеры и запертые двери.
Анна занимала привычное место у чайного подноса; Софи Вайнер только что ввела свою ученицу. Оуэн тоже присутствовал, сидя, по обыкновению, немного в стороне от других, и с таинственной улыбкой следил за грузными движениями мисс Пейнтер и столь же внушительными ее высказываниями, что навело Дарроу на мысль о его тайном сговоре с врагом. Далее Дарроу заметил, что девушка и ее поклонник определенно избегают смотреть друг на друга; но это могло быть естественным результатом напряжения, ослабить которое и была призвана мисс Пейнтер.
Софи Вайнер явно не нравилось, что все зависит от одобрения мадам де Шантель; но меж тем мисс Пейнтер, проявив молчаливое понимание, пригласила девушку сесть рядом с собой.
Дарроу, продолжая наблюдать за гостьей, которая восседала в кресле подобно гранитному изваянию на краю утеса, сознавал, что, будь он настроен более непредвзято, было бы чрезвычайно интересно изучить и классифицировать мисс Пейнтер. Не то чтобы она говорила что-то примечательное или выражала какие-то невыразимые ощущения, которые придают значимость самому банальному разговору. Нет, она говорила об опоздании поезда, о надвигающемся кризисе в международной политике, о том, как трудно в Париже купить английский чай, и об ужасах, на которые способна французская прислуга, одинаково подчеркивая каждое свое мнение по этим предметам, что означало полное непонимание того, насколько разный интерес и важность они представляют. Она упоминала о французах не иначе как вместе с эпитетом «эти», но продемонстрировала близкое знакомство со множеством представителей этого народа и энциклопедическое знание национальных обычаев, финансовых трудностей и частных осложнений персон, разных по общественному положению. Впрочем, как она явно не чувствовала непоследовательности такого своего отношения к французам, так и не обнаруживала желания щеголять близостью к свету или даже каким бы то ни было пониманием его. Ясно было, что титулованные дамы, которых она небрежно звала Мими, или Симона, или Одетта, были для нее такими же «этими», как бонна, которая воровала у нее чай и отпаривала марки с ее писем («если я каким-то чудом не бросала их в почтовый ящик сама»). В целом она с безбрежной мрачной терпимостью принимала вещи как они есть, словно удивительный автомат, фиксирующий факты, но недостаточно совершенный, чтобы сортировать их или наклеивать на них ярлык.
Всего этого, как сознавал Дарроу, тем не менее было недостаточно, чтобы объяснить влияние, которое она явно имела на людей, с нею сталкивающихся. Однако было некоторым облегчением продолжать наблюдать и слушать ее, гадая, в чем тайна ее воздействия. Быть может, в конце концов, в ее полной нечувствительности — нечувствительности, настолько лишенной самовлюбленности, что в ней не было ни жесткости, ни гримасничанья, а скорее лишь искренность простой души. После того как он, как все они, последние несколько дней жил в атмосфере бесконечных дрожащих отзвуков и намеков, просто пройтись по огромной территории сознания мисс Пейнтер — столь пустой при всем количестве накопленного, столь безэховой при всей ее пустоте — успокаивало и укрепляло.
Его надежды поговорить с Анной улетучились, когда та встала, чтобы проводить мисс Пейнтер наверх к мадам де Шантель; и он отправился к себе, оставив Оуэна и мисс Вайнер помогать Эффи складывать картинку-головоломку.
Мадам де Шантель — вероятно, в результате помощи подруги — смогла спуститься к обеденному столу, довольно бледная, с покрасневшим носом и бросающая нежно-укоризненные взгляды на внука, который отвечал на них непроницаемым спокойствием; и ситуация разрядилась благодаря тому, что мисс Вайнер, как обычно, осталась в классной комнате со своей ученицей.
Дарроу догадался, что реальная схватка произойдет не раньше завтрашнего дня; и, желая оставить поле битвы свободным для соперников, рано утром в одиночестве отправился на прогулку. Вернулся он к ланчу и столкнулся с Анной, только что вышедшей из дому. Она была в шляпке и жакете и явно направлялась на его поиски, поскольку сразу сказала:
— Мадам де Шантель желает, чтобы ты поднялся к ней.
— Подняться к ней? Сейчас?
— Такова была ее просьба. Похоже, она хочет доверить тебе какое-то дело. — И добавила с улыбкой: — Что бы это ни было, давай покончим с этим!
Дарроу, испытывая мрачное предчувствие, спрашивал себя, почему, вместо того чтобы просто пройтись, он не прыгнул в первый же поезд и не убрался отсюда, чтобы переждать где-нибудь, пока история Оуэна не завершится благополучно.
— Но, ради бога, что я могу сделать? — запротестовал он, следуя за Анной в дом.
— Не знаю. Но Оуэн, похоже, тоже полагается на тебя…
— Оуэн! И он там?
— Нет. Но, знаешь, я сказала ему, что он может на тебя рассчитывать.
