Дарроу протестующе поднял руку:
— О, что до этого — тут не о чем вообще разговаривать.
— И вообще думать? — Спросила она, просветлев. — Обещай, что даже думать об этом не будешь… обещай, что не будешь суров с ним!
— Почему ты считаешь, что нужно просить меня быть к нему снисходительным?
Она секунду поколебалась, отведя глаза, прежде чем ответить. Потом снова посмотрела на него и проговорила:
— Возможно, потому, что это нужно мне самой.
— Тебе?
— Я хочу сказать, потому, что лучше понимаю, как человек может мучить себя всякими фантазиями.
По мере того как Дарроу слушал ее, напряжение начало его отпускать. Ее внимательные глаза, такие серьезные и все же такие милые, были как глубокое озеро, в которое хотелось погрузиться и спрятаться от жесткого блеска его беды. Чем больше это экстатическое чувство охватывало его, тем труднее становилось следить за ее словами и думать над ответом; но могло ли что-то иметь значение, кроме звуков ее голоса, которые не умолкали, мягко касаясь его измученного мозга?
— Разве тебе не знакомо, — продолжала она, — чувство блаженства, когда просыпаешься в своей спокойной комнате после приснившегося кошмара и медленно вспоминаешь его уже без всякого страха? Это сейчас происходит со мной. Вот поэтому я понимаю Оуэна… — Она не договорила, и он почувствовал ее прикосновение к руке. — Потому что мне тоже снился кошмар!
И он понял ее, пробормотал:
— Тебе?
— Прости меня! И позволь, я расскажу!.. Это поможет тебе понять Оуэна… Были кое-какие вещи… мелкие знаки… и однажды я начала приглядываться к ним: твое нежелание говорить о ней… ее сдержанность с тобой… какая-то скованность, которой мы прежде никогда в ней не замечали…
Она засмеялась над ним, и, удерживая обе ее руки в своей, он исхитрился сказать:
— Теперь ты понимаешь почему?
— О, понимаю, конечно понимаю; и хочу, чтобы ты смеялся надо мной… вместе со мной! Потому что были и другие вещи… еще более бредовые… Было даже… вчера вечером на террасе… ее розовая накидка…
— Ее розовая накидка? — откровенно удивился он на сей раз, и она, увидев его удивление, покраснела.
— Ты забыл про накидку? Даму в розовой накидке, с которой Оуэн видел тебя на спектакле в Париже? Да… да… я с ума сходила!.. Хорошо смеяться сейчас! Но тебе следует знать, что я ревнива… до нелепости ревнива… хочу заранее предупредить…
Он отпустил ее руки, и она, прильнув к нему, обвила его шею с нечастым у нее покорным видом.
— Не знаю почему, но я чувствую себя еще счастливей после этих моих глупостей!
Ее губы были раскрыты в беззвучном смехе, на щеках дрожала тень трепещущих ресниц. Он взглянул на нее сквозь туман боли и увидел, как вся ее покорная ему красота приблизилась к его губам, словно чаша; но едва он наклонился к ней, между ними как бы упала тьма, ее ладони соскользнули с его плеч, и она резко отстранилась от него.
— Но значит, это она была с тобой?! — воскликнула Анна; и снова, когда он воззрился на нее: — Не отрицай! Только пойди и посмотри на свои глаза в зеркало!
Он стоял, потеряв дар речи, а она настаивала:
— Не отрицай! Что мне остается воображать, если ты скажешь «нет»? Неужели не видишь, все без исключения кричит об этом? Оуэн видит это — только что видел снова! Когда я сказала ему, что Софи смягчилась и встретится с ним, он ответил: «Это опять Дарроу постарался?»
Дарроу молча встретил ее натиск. Он мог бы возражать, отшучиваться и отрицать, как обычно; он был даже не уверен, что этот прием в настоящую минуту не достиг бы цели, если бы не устремленный на него ее пронизывающий взгляд. Но он сознавал, что случилось с его лицом, как будто послушался Анну и взглянул на себя в зеркало. Он знал, что больше не сможет скрывать от нее то, что отражалось в нем, пока не сумеет стереть пылающую память о только что пережитом. В зеркале перед ним, глядя прямо ему в глаза и отпечатавшись во всем его облике, стоял неоспоримый факт страсти Софи Вайнер и поступка, которым она подтвердила ее.
Анна вновь заговорила, торопливо, лихорадочно, и его душа сжалась от муки, звучавшей в ее голосе:
— Говори же, наконец, — ты должен что-то сказать! Я не прошу говорить что-то во вред девушке; но ты должен понимать, что твое молчание вредит ей больше, чем ответ на мои вопросы. Мне остается только думать о ней самое худшее… она бы сама это поняла, будь она здесь. Разве ты можешь навредить ей больше, нежели вынудив меня ненавидеть ее — вынудив подозревать, что она договорилась с тобой обмануть нас?
— Нет, только не это! — услышал Дарроу собственный голос прежде, чем осознал, что собирался сказать. — Да, я видел ее в Париже… — Помолчал и продолжил: — Но обязался уважать причину, по которой она не хотела, чтобы об этом стало известно.
Анна побледнела:
— Так это она была в театре тем вечером?
— Да, я был однажды с ней в театре.
— Почему она просила тебя не говорить об этом?
— Она не хотела, чтобы знали, что я встретил ее.
— Почему не хотела?
— Она поссорилась с миссис Мюррет и внезапно уехала в Париж, и не хотела, чтобы об этом услышали Фарлоу. Я встретил ее случайно, и она попросила, чтобы я не говорил, что видел ее.
— Из-за той ссоры? Потому, что стыдилась своего поведения?
— О нет. Ей нечего было стыдиться. Но Фарлоу подыскали ей место, и она не хотела, чтобы они узнали, как неожиданно ей пришлось уехать и как дурно миссис Мюррет вела себя с ней. Она была в ужасном положении — миссис Мюррет даже удержала ее месячное содержание. Она понимала, что Фарлоу будут очень огорчены, и хотела иметь время, чтобы подготовить их.
Дарроу слышал свой голос будто со стороны. Его объяснение звучало достаточно правдоподобно, и ему вообразилось, что взгляд Анны стал яснее. Она немного помолчала, словно желая удостовериться, не добавит ли он чего-нибудь еще, затем сказала:
— Но Фарлоу знали об этом; они сами сказали мне, когда посылали ее ко мне.
Он вспыхнул, как будто она поставила ему намеренную ловушку.
— Они могут знать сейчас, но не знали тогда…
— Это не причина до сих пор делать тайну из того, что она тебя встречала.
— Это единственная причина, которую я могу привести тебе.
— Тогда я пойду и спрошу ее сама. — Она двинулась к двери.
— Анна! — Он было пошел за ней, но остановился. — Не делай этого!
— Почему?
— Это не похоже на тебя… это неблагородно…
Она стояла перед ним прямая и бледная, но за жестким выражением ее лица он видел бурю сомнения и муки.
— Не хочу поступать неблагородно, не хочу выпытывать ее секреты. Но и так оставлять все нельзя. Не лучше ли все-таки пойти к ней? Уверена, она поймет… объяснит… Она, вероятно, скрывает сущий пустяк — что-то, что может шокировать Фарлоу, но в чем я не вижу ничего страшного… — Она замолчала, ища глазами его лицо. — Любовная история, наверное… только и всего? Ты встретил ее в театре, и она была там с кем-то… она перепугалась и просила тебя соврать что-нибудь? Эта бедная молодежь, которая вынуждена общаться с нами, как машины… если б ты знал, как мне их жалко!
