Жена села и подняла на меня глаза. Я встал и рассказал ей свой сон. У нее начали трястись плечи и задрожало все тело. И вдруг она протянула руки, охватила мою шею и обняла меня, и я тоже обнял ее, и так мы стояли, обнявшись, в любви, и в близости, и в сострадании. И все это время тот человек стоял перед моими глазами и я слышал, как он говорит: «Почему ты желаешь мне зла, чего ты от меня хочешь, ведь это она меня изнасиловала».
Я сбросил ее руки со своей шеи, и безмерная печаль заполнила мою душу. Я лег и думал обо всем — думал тихо и покойно, пока не уснул.
Наутро мы встали и вместе позавтракали. Я смотрел на жену и видел, что лицо у нее такое же, как всегда, и был благодарен ей, что она не держит на меня обиду за вчерашнее. В эту минуту в моей памяти встали все те страдания и муки, которые я причинил ей со дня нашей свадьбы, и то, как я непрерывно точил ее душу, и обижал, и оскорблял ее, и как она молча все это переносила. Сердце мое разрывалось от любви и нежности к этой несчастной женщине, и я поклялся покончить с этим навсегда и отныне относиться к ней только по-доброму. И так оно и было — день, и второй, и третий.
11
И я уже думал, что все у нас идет на лад. А на самом деле ничего не исправилось. В тот день, когда я достиг мира с самим собой, спокойствие ушло от меня другими путями. Хотя все мои старания были только ради Дины, она начала вести себя так, будто я стал ей совершенно чужим. Какой бы бесчувственной ни была эта женщина, в конце концов она все же почувствовала.
Как-то раз она мне вдруг сказала:
— Как хорошо было бы, если б я умерла.
— Почему?
— Почему, ты спрашиваешь? — И в уголках ее рта родилось что-то вроде горькой усмешки, которая заставила мое сердце дрогнуть.
— Не болтай глупости, — грубо сказал я.
Она вздохнула.
— Увы, друг мой, я не глупа.
— Ну, тогда, значит, глуп я, — сказал я.
— И ты, ты тоже не глуп, друг мой, — сказала она.
Я крикнул:
— Так чего же ты от меня хочешь?
— Чего я хочу? — переспросила она. — Я хочу того же, чего хочешь ты.
Я досадливо махнул рукой и сказал:
— Я ничего не хочу.
Она посмотрела на меня:
— Значит, ты не хочешь ничего? В таком случае, все в порядке.
— В порядке? — спросил я с недобрым смешком.
— Не нравится мне твой смех, друг мой, — сказала она.
— А что мне еще делать?
— Сделай то, что ты хотел сделать.
— То есть?
— Зачем мне повторять то, что ты и сам знаешь.
Я сказал:
— Я не знаю, что именно я знаю. Но если ты это знаешь, так скажи мне.
— Развод, — прошептала она.
Я сказал в сердцах:
— Ты хочешь принудить меня дать тебе развод?
Она покачала головой:
— Если тебе нравится считать, что я хочу тебя принудить, я не буду возражать.
Я спросил:
— Что это значит?
— Зачем нам возвращаться к тому, что уже не требует возвращения? — сказала она. — Сделаем то, что предписано нам свыше.
Я сказал с насмешливым раздражением:
— Тебе даже небеса открыты — ты в них читаешь как по писаному. Я, знаешь ли, врач, и я не верю ничему, кроме того, что видят мои глаза. Ты же, сударыня, знаешь, что написано в небесах. Кто это научил тебя такой премудрости, уж не тот ли мерзавец?
— Замолчи, — ответила Дина, — пожалуйста, замолчи.
Я спросил:
— Почему ты сердишься, что я такого сказал?
Она встала и вышла в другую комнату, и я услышал, как она запирает дверь.
Я подошел к двери и попросил ее открыть мне, но она не отозвалась.
Я сказал:
— Хорошо, я ухожу и оставляю дом в твоем распоряжении, ты не должна запираться.
Она по-прежнему не отвечала, и я начал бояться, не взяла ли она снотворное и не хочет ли она, не дай Бог, покончить с собой. Я стал просить и умолять, но дверь не открылась. Тогда я попытался заглянуть через замочную скважину, и сердце мое при этом отбивало один глухой удар за другим, как у душегуба. Так я стоял перед закрытой дверью, пока не наступил вечер и в комнате потемнели стены.
С темнотой она вышла из своей комнаты, бледная, как смерть. Я взял ее руки в свои и почуял мертвенный холод, от которого заледенели и мои руки. Она не вырвала своих рук, как будто они уже ничего не чувствовали.
Я положил ее на кровать, дал успокоительное и не отходил от нее, пока она не заснула. Я смотрел на ее лицо, в котором не было ни изъяна, ни упрека, и говорил себе, как прекрасен тот мир, в котором пребывает сейчас эта женщина, и как тяжела та жизнь, которой мы живем. Я наклонился, чтобы поцеловать ее. Она отвернулась. Я спросил: «Ты что-то сказала?» Она ответила: «Нет». Не знаю уж, почувствовала она мое присутствие или говорила сквозь сон. Все во мне опустилось, и я больше не приближался к ней. Но всю ночь просидел рядом.
Наутро я пошел на работу и вернулся в полдень. Из благоразумия или по другой причине я не стал напоминать ей о вчерашнем. И она тоже не вспомнила. Ни в этот день, ни на следующий, ни на третий. Я надеялся, что все вернулось к прежнему состоянию. В то же время я понимал, что если сам я и хочу забыть, то она не забывает.
Спустя несколько дней ее лицо ожило, а ее привычки стали другими. Раньше она встречала меня у входа в дом, а теперь перестала. Иногда она оставляла меня и куда-то уходила, иногда я приходил и не заставал ее.
В эти дни исполнилось три года нашей помолвки. Я сказал:
— Давай отпразднуем и поедем туда, куда мы поехали тогда.
Она сказала:
— Это невозможно.
— Почему?
Оказывается, она должна идти в другое место. Я спросил:
— Извини, но куда это ты идешь?
Она сказала:
— У меня есть на попечении больная.
Я спросил:
— Что вдруг?
Она сказала:
— Не все, что человек делает, он делает вдруг. Я уже давно пришла к мысли, что должна работать и вообще что-то делать.
Я спросил:
— Разве тебе не достаточно, что я работаю и что-то делаю?
Она сказала:
— Раньше было достаточно, а теперь нет.
— Почему?
— Почему? Если ты сам не понимаешь, я не смогу тебе объяснить.
Я спросил:
— Неужели это так сложно, что ты не в состоянии мне объяснить?
