— На что?
— Что ты переменишься.
Она с минуту выждала, потом опять без всякого притворства спросила:
— Чудо, о котором ты говорил, эта женщина?
— Да нет — то, что я наконец решился уйти из Гражданского состояния. Я принял это решение во Флоренции, а тогда я еще даже не подозревал о ее существовании.
— Но ведь когда ты ее увидел, эту женщину, ты стал еще больше уверен, правда?
— Трудно сказать, не знаю, мог ли я стать еще больше уверен. Просто она оказалась здесь со своей яхтой, вот я и подумал, у меня есть крохотный шанс, что она возьмет меня с собой.
— Мужчины, которые рассчитывают на женщин, чтобы выпутаться из своих проблем, самые настоящие подонки, — произнесла она.
— Да, знаю, так говорят, — возразил я, — хотя мне всегда казалось, что это немного глупо. Ведь если разобраться, я никогда не понимал, почему все так считают?
— Только одни подонки и трусы, — продолжила она, не слушая меня. — Хотя, если разобраться, их и мужчинами-то не назовешь.
— Что ж, может, так оно и есть, — согласился я, — какая мне разница…
— Да это понял бы любой нормальный мужчина.
— Но ведь когда я решил остаться, это было еще во Флоренции, я тогда и понятия не имел, что она существует на свете.
— И что же, будешь драить ей палубы?
— Знаешь, теперь у меня уже не осталось никаких амбиций, как, бывало, раньше.
Вне себя, она как подкошенная рухнула на кровать. Потом, отчеканивая каждое слово, изрекла:
— Вот уж никогда бы не подумала, что ты сможешь пасть так низко.
Я не мог больше усидеть на месте. И снова улегся.
— И все-таки самым большим подонком я был, пока служил в Гражданском состоянии, — проговорил я наконец, — даже с тобой, ты права, с тобой я тоже вел себя как самый настоящий подонок. Я был таким несчастным.
— А я, думаешь, я была счастлива, да?
— Все-таки ты была не такой несчастной, как я. Ведь если бы ты была такой же несчастной, разве ты смогла бы стирать мне рубашки?..
— И что же, надеешься найти свое счастье, когда будешь драить ей палубы, так, что ли?
— Да я и сам не знаю. Во всяком случае, корабль — это такое место, где по крайней мере нет никаких бумаг, никаких регистров.
— Идиот несчастный, — проговорила она, — он еще говорит о каком-то счастье, похоже, ты и в этом-то разобрался ничуть не лучше, чем во всем остальном.
— Но ведь даже ты сама, — дерзнул я, — часто говоришь о счастье человечества.
— Это правда, — подтвердила она, — я верю в счастье.
— Да, я знаю, — заметил я, — в труде и достойной жизни.
Она поднялась, уверенная в себе, столь же непоколебимая, как и обычно. У меня уже пропала всякая охота отвечать ей и вообще что бы то ни было разъяснять. Она сделала вид, будто собралась уходить, потом остановилась и как-то устало заметила:
— Небось это все ее денежки, вот чем она тебя так приворожила, эта шлюха, так, что ли?
— Очень может быть, — согласился я, — должно быть, так оно и есть.
Она снова направилась к двери, потом опять остановилась. У нее было лицо без всякого выражения, начисто умытое слезами.
— Так что, значит, это правда? Все кончено?
— Ты будешь счастлива, — пообещал я.
Но я был несколько обескуражен. Мне уже не казалось, что она когда-нибудь и вправду будет счастлива, кроме того, мне было совершенно все равно, будет она когда-нибудь счастлива или нет.
— Раз так, — проговорила она, — тогда я уеду сегодня вечерним поездом.
Я ничего не ответил. Она слегка поколебалась, потом добавила:
— Это правда, насчет яхты? Ты что, действительно собираешься уплыть на ней?
— Один шанс из тысячи, — ответил я.
— А если она не захочет тебя взять?
— Какая разница.
Она уже взялась за ручку двери. Я не видел ничего, кроме этой неподвижной руки, которая все никак не могла решиться.
— Надеюсь, ты хотя бы проводишь меня на вокзал?
— Нет! — заорал я. — Нет, никуда я тебя не провожу, об одном прошу, исчезни ты отсюда, и чем скорей, тем лучше.
Она глянула на меня какими-то совсем помертвевшими глазами.
— Мне жаль тебя, — проговорила. И вышла из комнаты.
Я немного выждал, пока в тишине гостиницы не хлопнула дверь. Наконец она хлопнула, громко. После этого я встал, скинул туфли и босиком спустился по лестнице. Добравшись до задней двери, снова обулся и вышел на улицу. Судя по всему, было часа два. Все предавались послеобеденной сиесте. Улицы поселка выглядели пустынными, было самое жаркое время дня. Я зашагал по тропинке вдоль реки, в направлении, противоположном морю, в ту сторону, где были сады и оливковые плантации. Я так еще до конца и не протрезвел, честно говоря, я был пьян в стельку все время, пока мы с ней разговаривали. В кромешной тьме моего сознания теплилась только одна светлая мысль — как бы убраться подальше от гостиницы. Я потерпел такое сокрушительное поражение, что даже не мог оценить его размеров. Теперь я стал свободным мужчиной, без женщины, без обязательств, кроме одного — стать наконец счастливым. Но, спроси кто-нибудь у этого мужчины, почему это он вдруг ни с того ни с сего вздумал расстаться с Гражданским состоянием, я бы не смог ответить ничего вразумительного. Я только что порвал с миром счастья в труде и достойной жизни, потому что мне так и не удалось убедить его в своем несчастье. Короче говоря, судьба моя больше не зависела ни от кого, кроме меня самого, а дела мои отныне касались только меня и никого другого. От жары вино снова ударило мне в голову, и я почувствовал, как опять пьянею. В какой-то момент я остановился и попытался достойным образом поблевать. Но это мне так и не удалось — я никогда не умел ни блевать, ни умерять своих желаний, именно этого-то всегда так недоставало в моем воспитании, и именно этому-то я и был обязан многими своими бедами. Я попробовал еще раз. Опять не получилось. Тогда я решил чуть-чуть переместиться. Шел я с трудом, еле-еле — этот свободный мужчина был тяжелым, как смерть. Во всем теле у меня циркулировало вино, оно уже смешалось с кровью, и мне приходилось передвигаться вместе с ним, все таскать и таскать за собой, пока не отолью и оно не выйдет наружу вместе с мочой. Мне оставалось только ждать. Ждать, пока я не отолью это вино, ждать, пока не уйдет поезд, ждать, пока я не научусь нести в себе это тяжкое бремя свободы. Это ведь вино свободы так опоило меня. Я чувствовал, как сердце проталкивало эту блевотину аж до самых ног, горящих от бесконечной ходьбы.
Шел я долго, откуда мне знать, может, час, а то и больше, все время по оливковой роще, чтобы получше спрятаться. Потом, когда уже, если обернуться, не видно было гостиницы, остановился. Там, в паре метров от реки, рос платан. Я растянулся в его тени. У меня было такое ощущение, будто я тяжелый-претяжелый, такой тяжелый, словно смерть — смерть в мире труда и свободы. Похоже, платановая тень — именно то, что нужно для таких отпетых типов, таких покойников, как я. Во всяком случае, я сразу заснул.
