— Вася-а-а?!
— Иди-те… — выговорил он, с трудом поднимая голову, и на его губах запузырилась кровавая пена, а потом изо рта хлынула кровь. — Меня… все…
— Значит, ФСБ гоняет ночью на катерах, — раздался насмешливый голос. И я вскинула глаза на обрыв.
Астров стоял, приобняв девочку за плечи и выставив ее впереди себя. Невысокий, он почти полностью был скрыт стройным телом девочки.
Так что захоти я снять его — пистолет-то был в руке, — я должна была убить и девочку.
Он прекрасно это сознавал, равно как и понимал, что я этого не сделаю.
— Кажется, вас зовут Юля? — спросил он. — Так вот, Юля, бросьте пистолет. Вот так. Умничка. А Пашу вы, кажется, не удосужились снабдить оружием после того, как он хотел отработать вас. Правда, он вместо вас завалил Шикина… ну так это дело вкуса. Да, Пашенька?
Мальчик поднялся на ноги и, отряхнув с брюк песок и глину, поднял на «благодетеля» горящий ненавистью взгляд и ответил:
— Жалко, что это был не ты…
— Я всегда подозревал, что любовь — пограничное состояние, — проговорил Астров. — Что она легко перетекает в ненависть. В чем я лишний раз убедился на примере этого достойного молодого человека. Паши Иванова. Да, берите их.
Я повернулась и увидела, что нас окружают вооруженные люди. Правда, большинству из этих людей не было и одиннадцати-двенадцати лет, но тем не менее они не колеблясь пустили бы в ход оружие, которым располагали.
Взять хотя бы Лену, которая только что засадила «Осу» промеж лопаток Василия, а потом прошила его очередью из «АКМ». Непонятно, как Василий еще оставался жив после таких ранений…
Из полукруга «кактусов» выступил Миша и широко осклабился, узрев Пашу:
— А, здорово! Я вижу, Павел, твои дела резко пошли на убыль с тех пор, как ты укокошил Шикина?
— Да иди ты, жирный козел! — обреченно ответил тот и шмыгнул носом.
— Ершист, ершист! Ну ничего… это поправимо. Как там сказано в Евангелии: «Возлюбивый отрока да сокрушит ему ребра», так, Леонид Георгич?
— Бери их, — вместо ответа бросил Астров.
— И этого? — Миша кивнул на Василия.
— Нет, этого не надо. Не тревожь человека. Видишь, как ему больно.
— А, ну да, — каким-то странным тоном отозвался Михаил и, мгновенным движением вытащив из кобуры пистолет, выстрелил Василию в затылок. — И никакой терапии не надо!
Я содрогнулась от ярости и — ужаса…
— Как говорится: с корабля на бал, — индифферентно подытожил Астров.
* * *
Я лежала, туго перетянутая веревками по рукам и ногам, у самого костра. Блики огня ложились на лица малолетних киллеров — их было тут человек двадцать. Странные это были лица — вроде бы и детские, еще припухлые и неоформившиеся… но диковатые глаза — с холодным решительным блеском, а рука — вон того, беленького, — уверенно лежит на пистолете.
Все-таки, я думаю, их оружие заряжено холостыми. После прецедента с Пашей, да и вообще, не станет Папа так рисковать — давать воспитанникам полностью изготовленное к стрельбе боевое оружие. Лена — исключение. Вероятно, он доверяет ей больше, чем другим, да еще и держит под неослабным контролем. Недаром он стоял за ее спиной, когда она убивала Василия…
Василий! Это имя обожгло меня, словно к телу приложили уголек из этого жаркого костра.
— Вы неправильно повели себя с самого начала, Юля, — меж тем говорил Папа. — Вы не поняли, что все, что делают эти дети, делается не по принуждению, а совершенно добровольно. Вы думаете, им здесь плохо. Плохо. Пусть они сами скажут. Кому тут плохо?
— Мне хорошо… и мне! и мне! — загалдели они, ну совершенно как в третьем классе школы, в котором им и надлежало учиться по возрасту.
Мне чуть не стало дурно. По крайней мере, тошнота давно подкатывала к моему горлу.
— Вот видите, Юля, — с удовлетворением констатировал Астров. — Вы думаете, что я тут издеваюсь над ними и чуть ли не шашлык из нежного детского мяса жарю. Ан нет. Я вовсе не такой людоед, как вы себе представляете. Я, между прочим, вообще вегетарианец.
— Это я вижу. Цветочки любите. Одуванчики-лютики. Кактусики.
— Совершенно верно, — сказал Леонид Георгиевич. — Цветы. Я люблю цветы и детей. Дети — цветы жизни. К сожалению, это было верно только до определенного момента. Из детей сделали цветы смерти. Вы не заметили, как часто стали они умирать. На улицах, в подворотнях, от голода, от страха…
— …в колбах, в пробирках, в крестике прицела — с вашей легкой руки, Леонид Георгиевич, — продолжила я, не обращая внимания на то, что губы и язык распухли и было трудно говорить.
Он улыбнулся:
— Михаил Васильевич, уведите ребят. Им пора спать, — повернулся он к толстому Мише. — Лена может остаться… ну и Паша, конечно.
И его спокойный взгляд коснулся валявшегося на земле Паши — так же, как и я, связанного, но еще избитого, исцарапанного, даже искусанного: Паша усиленно сопротивлялся, и только пятерым «кактусикам» удалось наконец скрутить того, кто еще недавно жил с ними под одной крышей.
— Да, и позови сюда Сергея, — добавил Папа через плечо. Михаил, которому и адресовалось это распоряжение, кивнул круглой головой и растаял в темноте.
Когда дети ушли, Астров присел на корточки и взглянул прямо мне в лицо:
— Ты думаешь, что я — злодей. Да? Нет, злодейка — это ты и та система, в которой ты крутишься жалким винтиком. И перемалываешь их — цветы жизни. Ты думаешь, что я делаю их моральными уродами. Да? А знаешь ли ты, где я их нахожу? У каких людей забираю? Нет? Они выросли бы ворами и бомжами и кончили бы свою жизнь под забором. Ты думаешь, я делаю из них убийц. Не-е-ет! Они просто мстят за то, как над ними посмеялись эти жирные ублюдки, хозяева нынешней жизни. Вот возьмем Демидова, убитого в Питере… к нему направили парня из моей школы. Устроили в лицей, он сделал свое дело, и из лицея его забрали под предлогом, что это учебное заведение не подходит по соображениям безопасности. Вы, менты и гэбэ, видите только это — только одну сторону медали. А то, что семью этого парня обворовал все тот же Демидов, когда строил свою финансовую структуру, свой банк, — этого вы не видите!
— Красиво излагаешь, — сказала я, — только ты, случаем, не забыл, что существуешь на деньги одного из таких жирных ублюдков, как ты назвал «новых русских»? Ведь твой спонсор — Адам Ефимыч Свирский, который честностью и соответственно бедностью тоже никогда не отличался?
— На эти вопросы пусть тебе ответит другой человек, — сказал он глухо.
И тут я услышала приближающиеся тихие шаги по песку — и увидела этого «другого».
«Другому» было столько же лет, сколько Паше. Его лицо было украшено здоровенным кровоподтеком под глазом и пластырем на лбу.
Это был Сережа Гроссман.
