Мир проснулся мокрым, холодным, и от того, наверное, удручающе неприветливым.
На террасе было пусто.
В такую погоду постояльцы предпочитали завтракать в теплых номерах, и только угрюмый старик, нахохлившись больше обычно, сидел за столиком в глубине террасы.
Разумеется, этот был именно тот столик, который он облюбовал в первый же день пребывания здесь.
И, с той поры — неизменный.
Женщина же, напротив, этим утром изменила своей привычке, и устроилась подальше от перил, что было неудивительно — ветер то и дело швырял на террасу полные пригоршни дождя.
Она дождалась, пока официант налил ей кофе из большого хромированного кофейника, и, отхлебнув горячей ароматной жидкости, раскрыла книгу.
Она всегда завтракала так: уткнувшись в книгу, отламывала кусочки горячего круассона, и отрывалась от чтения, чтобы сделать глоток кофе.
Женщина совсем не следила за временем.
Это было несложно жизнь в отеле, да и во все городке текла плавно, никто никуда не спешил. Здесь не принято было беспокоить людей без особой нужды, и уж тем более никому в голову не пришло бы торопить человека, коротающего время за чашкой кофе.
Потому, наверное, она очень удивилась, ощутив вдруг чужое присутствие: кто-то близко стоял за спиной.
Первым вспорхнуло в сознании самое простое объяснение, но оно, как раз, и было, удивительным.
«Официант? — подумала женщина. — Но почему, зачем? Мне ничего не нужно»
Потом она обернулась, медленно, не слишком доверяя смутному ощущению, готовая легко согласиться с тем, что оно было обманчивым. Ей просто почудился кто-то.
Но оказалось — нет — не почудился.
За спинкой кресла, почти что, облокотясь на него, стоял старик. Вдобавок, он еще склонился над ней, смешно вытянув дряблую шею, словно высматривая что-то на столе.
Когда она обернулась, их лица оказались очень близко, и едва не соприкоснулись.
Она остро почувствовала его запах — запах чистой, опрятной старости, хорошо знакомый ей с той поры, когда маленькой девочкой — несколько лет кряду — провела в доме деда. Это был запах лекарств, смешанный со слабым ароматом старомодного одеколона.
Его глаза были они неожиданно глубоки, темны, смотрели внимательно и не по-старчески остро.
— Вы, что же, читаете по-русски? — требовательно спросил старик, ни мало не смущаясь тем, что подглядывал в чужую книгу, и был застигнут.
— Я — русская
Старик распрямился.
Но не отступил ни на шаг.
И не отвел глаз.
Однако, молчал, словно, вдруг глубоко задумался над услышанным.
Тогда заговорила женщина
— Вы — тоже?
— Я там родился. Но это было очень давно.
— Долго не живете в России?
— Долго. Намного дольше, чем жил.
— С начала века?
— Вы имеете в виду год одна тысяча девятьсот семнадцатый?
— Ну, семнадцатый, восемнадцатый… двадцатый….
— И двадцать первый, и даже двадцать второй… Они ведь опустили занавес только в тридцатых. Все едино — начало было положено в семнадцатом. Нет. Я не принадлежу к первой волне, хотя мог бы, наверное. Родители бежать не захотели, аябыл слишком мал — родился в двенадцатом году. В Киеве.
— Война?
— Да. Вторая мировая. Хотя воевать мне тоже не довелось. Сначала была бронь, а потом — удивительно скоро — пришли немцы.
— Вы были в… плену? — Запинка была мимолетной, но он уловил ее и истолковал правильно
— Вас интересует, не служил ли я третьему рейху? Испугались встречи с предателем, не приведи Бог — карателем, полицаем?
— Чего же теперь бояться? Нет, я не испугалась, но….
— Но это было бы вам неприятно?
— Пожалуй, да. Впрочем, я стараюсь никогда не судить огульно.
— Действительно? Редкое свойство, тем более для такой молодой особы. Терпимость обычно запаздывает, приходит в старости, и толку от нее — чуть. Все непоправимое уже совершено: отринуты близкие люди, раздавлена любовь, убита дружба. И все — нетерпимость, идиотская категоричность, которую упрямые, недалекие люди иногда путают с принципиальностью и даже честью. Так вот, сударыня, вы угадали: третьему рейху я, действительно, служил, хотя и не своей воле. Теперь в это почти никто не верит. Мой народ наци уничтожали только за то, что он существует на свете. А я — служил…. Карателем и полицаем не был, кровь людскую не проливал…. Впрочем, оправдываться не намерен…..
— Мне не нужны ваши оправдания.
— В самом деле? Вы великодушны. Что ж, поскольку разговор наш вышел за рамки дежурного, позвольте представиться….
Макеев. Медиа
Крушение заняло совсем немного времени: каких-то пару секунд.
От силы — минуту.
Максимум — две.
Визг тормозов.
Тысячу раз слышал он этот отвратительный, леденящий кровь звук, рвущийся из динамиков, когда на экране возникали кадры автомобильной катастрофы.
Иногда сцена была смонтирована мастерски — и тогда зловещий визг сопровождали столь же впечатляющие кадры, заставляющие сердце испуганно сжиматься в груди, и, холодея, срываться куда-то вниз в зияющую бездну ужаса.
Чаще, впрочем, это был всего лишь стандартный набор трюков, призванный обозначить в сознании классический штамп, хранящийся в памяти под кодовым названием «происшествие на дороге».
Однако ж, независимо от картинки, звук всегда оказывал более ощутимое воздействие, и некоторые режиссеры, уловив этот феномен, стали довольствоваться только звуком.
На экране мелькала дорога, несущиеся по ней автомобили….
Иногда — крупным планом — герой.
Или героиня.
Потом — вспышка.
Или, напротив — резкий провал в темноту….
И — звук.
Саднящий душу, стягивающий нервы в упругий жгут.
Надсадный визг тормозов и скрежет металла.
Это было странно, если не сказать больше.
Это потрясало, но за те секунды, пока звучал, раздирая душу, проклятый визг, он успел додумать эту, постороннюю вроде бы, праздную — не к месту и не ко времени, уж точно! — мысль до конца.
Впрочем, сознание его сейчас, вроде бы, тоже потерпело аварию, рассыпавшись при этом на множество мелких осколков.
Каждый теперь существовал вроде бы независимо друг от друга, словно в нем поселилось сразу несколько разных людей.
Тело же, несмотря на это, привычно выполняло то, что следовало сделать в первую очередь.
