Подведешь ты меня под монастырь, но… черт с тобой. Давай бумагу — пойду по начальству! Только имей в виду, главное в нашем деле — умеренность.
Программа вышла в эфир через два месяца.
Никакой умеренности не было и в помине.
Запретные темы.
Отчаянно смелые журналистские расследования.
Молодые, до неприличия, оголтелые мальчишки и девчонки несли с экрана первого, самого державного телевизионного канала такое, что бывалые диссидентские волки просили своих суровых, прокуренных жен ущипнуть их побольнее.
Поверили все.
Раз в неделю, в 23 часа по московском времени страна припадала к телевизорам.
Передача, шла в прямом эфире и, следовательно, без купюр.
Таково было начало.
Оно, безусловно, было блестящим, но истинно звездный час ждал Сергея Макеева впереди — близился август 1991 года.
Утро девятнадцатого августа было солнечным, но прохладным.
Макеев, который был по — провинциальному прижимист, чтобы ездить на такси, и еще недостаточно богат, чтобы купить себе машину, в «Останкино» добирался на троллейбусе.
По утрам он периодически засыпал в тряском слоне, и к разговорам пассажиров не прислушивался. Иначе наверняка расслышал бы тревожный шепоток сограждан и дикое, применительно к собственной стране, словосочетание «государственный переворот».
Десантников, взявших в кольцо комплекс телецентра, Сергей увидел в окно троллейбуса, когда тот уже подошел к остановке.
В грудной клетке сразу разлился легкий холодок.
Это было верным признаком волнения, которое неизменно охватывало его в преддверии какого-то судьбоносного — как принято говорить — события.
Предчувствия редко обманывали, и теперь он вдруг, совершенно уверенно подумал: «Все. Меня ждут великие дела».
Впрочем, в тот миг ему показалось, что ничего такого он, Сергей Макеев вовсе не думал, и вещие слова произнес кто-то невидимый.
Громко, внятно и очень уверенно.
Он спрыгнул с подножки троллейбуса и, решительно двинулся прямо на людей в камуфляжной форме.
Никто, впрочем, остановить его и не пытался.
Только попросили показать удостоверение.
То же самое делали другие сотрудники телецентра, по одному просачиваясь сквозь оцепление.
Десантники были несколько растеряны.
Им было не очень понятно, что происходит в стране, и какова, собственно говоря, их задача: охранять телецентр или брать его штурмом.
Но в целом, настроены дружелюбно, и с любопытством вглядывались в телевизионщиков, высматривая знаменитые лица.
Макеева узнали.
Проходя сквозь камуфляжный строй, он услышал свою фамилию, повторенную сразу несколькими голосами.
В редакции царило полное смятение.
Большая половина сотрудников, несмотря на раннее время, была уже на местах, а в кабинете Главного сидело все руководство, к которому, собственно, относился и он, как руководитель программы.
Сизые клубы табачного дыма расстилались над головами.
Все пили кофе из пластиковых стаканчиков, причем, выпито было уже немало.
Пустые стаканы служили каждому индивидуальной пепельницей, но еще изрядное их количество стояло на столах, ручках кресел и прямо на полу.
Из этого следовало, что заседает форум достаточно долго.
Телевизор был настроен на канал CNN, по которому периодически сообщали новости из Москвы.
Новости пугали.
Разговор шел какой-то унылый и ползучий.
Одни говорили, что нужно выработать единое мнение редакции и довести его до народа, но непонятно было, как пробиться в эфир, где нескончаемо плескалось «Лебединое озеро».
Другие, напротив, не намерены были пороть горячку, и предлагали еще некоторое время понаблюдать за развитием событий, чтобы потом принять взвешенное решение.
Третьи предлагали немедленно собрать партийное собрание и всем, коллективно выйти из рядов КПСС.
Главный, тот самый толковый парень, который первым поддержал рискованную идею Макеева, в недавнем прошлом заведовал отделом ЦК ВЛКСМ, и, надо полагать, хорошо помнил старую аппаратную заповедь: мнение свое высказывать последним. Потому предпочел вовсе покинуть свою мятущуюся паству и обретался где-то в начальственных кабинетах десятого этажа.
На самом деле, все ждали именно его, надеясь на четкие ориентиры или, по крайней мере, свежие новости.
Впрочем, совершенно очевидно, что ждали, скорее всилу извечной национальной традиции: «Вот приедет барин…»
Барин, однако, в силу той же традиции, не ехал.
Макеев, между тем, всеми фибрами своей души чувствовал, что за стенами «Останкино» происходят события, от участия или неучастия в которых, зависит вся его дальнейшая судьба.
Предчувствия, и на сей раз, не обманули.
Разумеется, он не мог даже предположить в ту минуту, сколько человеческих судеб, карьер, и, собственно, жизней определит в ближайшем уже будущем это самое обстоятельство: участвовал или нет.
И если участвовал, то где, с кем и по какую сторону баррикад.
Его команда, разумеется, тоже была в полном сборе, обладала информацией намного большей, чем высокое собрание начальников, и рвалась в бой.
Бой, разумеется, ожидался «кровавый, святый и правый».
Все помнили, откуда эти исполненные высокого пафоса строки, но сейчас они оказались очень даже кстати.
Ничего странного в этом не было, потому что самыми заразными, как правило, оказываются стратегические и тактические болезни противников.
Песни — невинное начало.
Потом будут реминисценции пострашнее.
Но все это будет потом.
Пока же, разъяренная молодежь, требовала от него немедленного решения организационных вопросов, проще говоря, выбивания аппаратуры, машин, и разрешения на выезд съемочных групп.
Сегодня без такового на съемки не выпускали никого.
Что снимать, где и в каком ракурсе молодежь знала и без него.
Макеев сказал команде: «Брысь по лавку!» и помчался на десятый этаж искать Главного.
Тот пил кофе в приемной одного из зампредов, в компании его секретарши и еще двоих Главных, редакции которых, по всей вероятности, томились так же, как и «молодежка».
Впрочем, Главные, похоже, пребывали в том же состоянии и также трепетно ждали барина.
Телевизор был настроен на канал CNN.
Макеев сделал страшные глаза, и, сопровождаемый тревожными взглядами чужих боссов, вытащил своего в коридор.
