Волны растекались по ней холодными злыми слезами, а униженный ветер выл, уныло и страшно.
Много позже, но тоже во времена очень давние, люди возвели на скале крепость.
С моря, она казался нерукотворным продолжением каменного исполина.
Чудилось, что мятежному духу скалы скучно стало бороться с морем, и решил он, неуемный в своей гордыне, потягаться с самим небом, протянув к нему каменные черные пальцы — высокие башни.
И был повержен.
Бесконечная высь небес не покорилась.
А кара их была страшной: воздетая из каменного чрева рука, навечно осталась на поверхности скалы.
И превратилась в непреступную крепость.
Небо над скалой с тех самых пор почти никогда не прояснялось.
Хмурое, грязно-серое, часто — грозовое, низвергающее бесконечный, унылый дождь или мокрый снег, оно лежало на крышах крепостных сооружений, словно свинцовый саван.
Прошли долгие годы, прежде чем люди, уставшие бесконечно воевать между собой, наконец, поделили землю и пришли к некоторому согласию.
Согласие это было, разумеется, очень хрупким, к тому же, регулярно нарушалось, но все же отпала необходимость содержать такое количество боевых крепостей.
Цитадель на скале превращена была в замок, переходящий от одного вельможи — к другому.
Однако, никто из них не желал почему-то оставаться хозяином мрачного сооружения, и, в конце концов, оно отошло иным владельцам.
Они собирались за высокими стенами крепости редко, и проводили там не более одной ночи.
Таковой оказалась ночь 20 октября 1894 года.
Таинственные хозяева замка собрались, как, впрочем, и всегда, в огромном рыцарском зале.
Высокие каменные своды его почернели от времени.
В тяжелых литых светильниках горели факелы, пронизывая сумрачное пространство мятущимися бликами огня.
Большой камин ярко пылал, жадно пожирая дрова.
Устремляясь вверх, могучее пламя грозно, по-звериному ревело.
Но и только.
Огромный зал пронизан был могильным холодом, и подернут мраком.
Впрочем, это, похоже, нимало не беспокоило тех, кто в безмолвии восседал за длинным черным столом, поверхность которого покрывал сложный орнамент. Древние письмена в его узоре сплетались с загадочными рисунками и символами.
Тринадцать кресел, как и стол, были черны, тяжелы, сплошь покрыты таинственной резьбой и, казались высеченными из камня.
Двенадцать из них были уже заняты.
Тринадцатое пока пустовало.
Казалось, что время не властно здесь.
Но пробил назначенный час.
Высоко, под сводами зала раздался низкий мелодичный звон.
Он медленно поплыл вниз, заполняя собой пространство.
Был это удар колокола?
Или пробили во тьме невидимые часы?
Послушные сигналу, на столе вспыхнули восемь свечей втяжелых серебряных подсвечниках.
О подсвечниках следует сказать особо.
Основанием каждому служили искусно отлитые фигуры людей, занятых разными делами.
Один неряшливо поглощал еду из большой миски.
Другой — жадно пил что-то из огромного кубка.
Третий стоял, вроде, без дела, но при этом, так горделиво подбоченясь и высокомерно вздернув подбородок, что было ясно — неизвестный скульптор отлил в серебре фигуру гордеца….
Словом, все это были великолепно исполненные уродцы, вид которых вызывал отвращение.
Мелодичный звон и внезапно вспыхнувшие свечи, сыграли, между тем, странную шутку: никто не заметил, как тринадцатое кресло, стоявшее во главе стола и более похожее на монарший трон, оказалось занятым.
В нем восседал теперь древний старец, бледный и хрупкий, в антрацитовых объятиях царственного кресла.
Волосы его отливали серебром, однако были густыми и длинными. Тяжелые пряди ниспадали на плечи старца.
Сам же он, на первый взгляд, казался кротким и почти лишенным сил.
Но — только на первый.
Вспыхнувшие свечи тоже заслуживали внимания.
Пламя их лишено было привычного тепла, и мягкого золотистого мерцания. Свет был ярким, холодным и напоминал ледяное сияние далеких в морозном небе.
Он без труда справился с темнотой, и теперь можно было разглядеть лица тех, кто сидел за столом.
Все это были мужчины, сильно отличавшиеся друг от друга.
Разными были оттенки их кожи, цвет волос, черты лица и разрез глаз.
Словом, это были представители разных племен и народов.
Одеты же, напротив, все были одинаково — в свободные платья из тяжелого черного шелка, отдаленно напоминающие сутаны.
Поверх сутаны на груди у каждого заметен был тяжелый медальон на толстой серебряной цепи. Медальоны имели несовершенную форму: края — неровны, поверхность — шероховата, выбитый на ней рисунок, очевидно, исполнен очень давно и не слишком искусной, а возможно — не очень опытной рукой. Все эти признаки явно указывали на то, что медальоны отлиты в глубокой древности. Возможно, задолго до той поры, когда в фундамент замка уложен был первый камень.
Поверх черного шелкового одеяния, на плечи каждого был наброшен тяжелый плащ того же матового струящегося шелка, с большим капюшоном, который при желании мог полностью скрыть лицо.
Сейчас капюшоны были отброшены, а некоторые, сбросили с себя плащи. Глубокие складки красиво драпировали спинки кресел.
Наконец, растворившись в полумраке, окончательно стих таинственный звон.
И лишь только, дрогнув последний раз, слабый отзвук его растворился в вечности, старец заговорил.
Голос его был неожиданно зычен и глубок.
Он сразу же заполнил собой все пространство сумрачного зала.
— Слуги мира! — произнес старец торжественно.
И, вздрогнув, замерли крохотные язычки странного пламени свечей.
Улеглись яростные волны живого огня в камине.
Казалось, не только те, кого назвал он слугами мира, внимали ему, затаив дыхание, но и весь мир покорно следовал их примеру.
Хотя логика диктовала, как раз, обратное.
Однако имена, по сути своей, великие обманщики.
Чем больше смирения заключают они в себе, тем вероятнее, что те, кто их носит, в действительности гордецы и властолюбцы.
Так, «слугами народа» называют себя хитрые и лукавые правители, единственное желание которых заключается в том, чтобы этим народом управлять.
Другие, громогласно объявляют себя слугами Божьими, но, тоже, порой, стремятся всего лишь к земной власти. Вдобавок, вершат именем Всевышнего, жестокий, неправедный суд.
