– Да, опасаюсь, – признал Иван, отдавая Косте тряпку. – Видал, как мыть надо? – сказал он, любовно оглядывая сливающееся с небом стекло.
Дольше оставаться у Кости ему было незачем. Он вытер руки о валявшееся на стуле полотенце и пошёл в коридор.
– Я все-таки очень хочу что-нибудь для тебя сделать! – повторял Костя, провожая его. – На совесть – как для себя! Обещаю, в ближайшие дни я буду тебя серьёзно обдумывать!
– Поступи для меня в институт, – сказал Иван, – ты меня очень обяжешь!
* * *
С тех пор они виделись часто. Вечерами, где-нибудь к ужину, Костя забегал и пересказывал свой день, больше теперь похваляясь не разнообразием, но стойко выдержанной рутиной. Несмотря на внешнюю бодрость, в его визитах была пристыженность, подпольная нежность к хозяевам, столько месяцев терпеливо предоставлявшим ему сочувствие.
– Если ты думаешь, что я захотел жить – напрасно! – однажды признался он Ивану. – Но умом понимаю – нечего поддаваться, надо самому себя обманывать, будто всё в порядке. Просто притвориться. А там, глядишь, войду во вкус, и Машку приведу в чувства.
Буксиром, за который он ухватился, была Страстная неделя. Костя принял её всерьез. «Я не знаю, что там и как. Это всё недоказуемо. Но раз есть такая неделя – надо её прожить», – рассуждал он, точь-в-точь, как бабушка Ивана.
Костя ел только яблоки и чёрный хлеб, а чтобы никто не подумал, что он постится, обдирал колбасную кожуру и жевал её вместе с хлебом. «Я не пощусь! – заявлял Костя. – Я терплю ради всех невинно пострадавших от сволочей вроде меня. Ради Женьки. И ради Христа. Кто знает, может, я бы тоже требовал, чтоб его распяли?»
Пиком Костиного поста, ибо всё же это был пост, стало паломничество в зал иконописи Третьяковской галереи. Он поехал туда один и пробыл полдня возле «Спаса» и «Троицы», надеясь прорубить время.
– Сильные вещи, – сказал он, вечером заехав к Ивану. – Тепло, как от печки. Но они уже давно не про меня, не про нас всех. Если Толстой ещё где-то про нас, то Рублёв – уже нет. Точно так же, как какой-нибудь Боттичелли. Люди другой формации. Думаю, в те времена святость была ближе к человеку, люди Божий мир кожей чувствовали и писали вот такие вещи. А мы что? Вышел – смотрю на машины, на всю гарь, и думаю: какие же мы сироты!
– Да какие сироты! Ты на дачу к нам поезжай, выйди в поле! – возразил Иван, но сам почувствовал, как, сойдя с тропы, заскользило сердце. – Вообще, не надо об этом, – решил он. – Завтра у нас что? Четверг. Бабушка будет красить яйца. Хочешь, приходи.
Догадавшись, что за яйцами последует выпечка куличей, а затем освящение их, крестный ход в местной церквушке и утренние поцелуи, Костя хотел остаться у Ивана в гостях до самой Пасхи, но хозяин не позволил.
– Нет, – сказал он строго. – Куличи будешь печь дома, с мамой. Растормошишь её, понял!
– Понял, – немедленно согласился Костя. – Но у нас там дурдом. Ничего нельзя печь. Она кухню красит!
– Ну так иди и помогай красить! – велел Иван.
И Костя пошёл. От души ли, а может, с меркантильной целью быть «хорошим» – этого Иван не знал, но в любом случае остался доволен.
В четверг мама взялась красить яйца магазинной краской, бабушка – луковой шелухой, а Иван уехал в офис. На улице Большой Татарской, среди церквей Замоскворечья, он поглядывал – есть ли хоть какое предчувствие праздника? Или, может, страстная скорбь? Ничего не унюхав, он отнёс в офис печенье и кофе, проверил почту, пустую, как никогда, и вернулся домой.
Дома печальная мама мыла плиту.
– Всё покрасили, всё сделали. Хотела печь. Уже достала миксер, изюм, но бабушка говорит – завтра, – пожаловалась она сыну. – А сегодня тогда что?
– Давай погуляем! – предложил, растерявшись, Иван. – Хочешь, поехали в центр?
– Я ещё хотела сделать пасхальное гнёздышко, – прибавила Ольга Николаевна. – Знаешь, как в Европе… Только зря герань общипала!
Тут жалость к себе одолела маму. Она бросила тряпку на плиту и заплакала.
Иван знал, что в канун праздников чувство личной неустроенности обостряется. «Вот поэтому…» – подумал было он, и вдруг ему стало страшно: как вышло, что он сам великолепно, роскошно устроен в жизни, а мама – нет?
– Нет, так не пойдёт! – переламывая растерянность, объявил он. – Давай разбираться, чего тебе хочется!
Но оказалось, мама не нуждалась в разбирательствах. Она отлично знала ответ.
– Да… – сказала Ольга Николаевна, промокая слёзы кухонным полотенцем. – Я всё это время заглядывала в себя, и теперь начинаю понимать: мне всё-таки скучно без твоего отца. Без этого памятника. Хочу, чтобы этот памятник был хотя бы в Москве. Чтобы его можно было взять под руку и прогуляться – хоть на выставку. Пусть даже молчит себе, как молчал. Может, напишем ему на Пасху эсэмэску? «Христос Воскресе!»?
Иван покачал головой.
– Он не ответит, мама. Потерпи до лета. Позову его разбираться с офисом, у нас там бардак. Тогда поглядим. Никуда не денется… Влюбится и женится! – заключил он.
Утром в канун Пасхи Иван проснулся и увидел дождь: он падал медленно и невесомо, как снег. В старые времена хмурые весенние дни оказывались лучшими для работы. В такую погоду уютно было сгинуть до вечера в книге и что-нибудь такое отмечать себе в тетрадь. К сожалению, Иван вырастал понемногу из этих добрых занятий. Теперь ему нравилось относиться к полезным дням бескорыстно – проживать их, как есть, никакой не извлекая пользы. Он оделся и вышел на улицу.
Стоял тихий, свежий, серый денёк, притупивший немного остроту апреля. Было приятно отдохнуть в нём от солнечно-синего, с тайной зеленью внутри, напора весны.
Во время прогулки с Иваном произошло два события. Маленький всклокоченный старичок, почти юродивый, подкатился к нему и спросил, где тут можно купить вермишели. Содержание вопроса изумило Ивана, и всё же, он осмотрелся, оценивая, какой магазин ближе.
Вдруг резко и нелепо – как будто покрутили ручку приёмника – затрещал и припустил дождь. Иван проводил взглядом бегущего по водяным пузырям охотника за вермишелью, и на углу увидел ещё несколько бесценных кадров: долговязая женщина, укрывая распахнутым плащом, как крылом, девочку лет четырёх, спешила по улице, волоча свободной рукой детский велосипед и пакет картошки. Из дырки, прорванной педалью велосипеда, уже высыпались две картофелины, но Ивану и в голову не пришло врываться со своей подмогой в эту картину счастья, нарушать равновесие дождя и укрытости, сиюминутной спешки и вечной любви. Нет уж. Пусть сами тащат свой велик!
Довольный, с «вымытой» головой, Иван направился к дому и дорогой размышлял о своем везении. Какой парадокс! – думал он. Вроде бы он один, но это ничем не напоминает одиночество. Разве одинок человек, у которого полное сердце стариков и детей, и которого случайный попутчик спрашивает о вермишели!
Вечером они с мамой решали – идти ли на Крестный ход. Доводы «за» у Ивана были такие. Во-первых, всегда хорошо выйти на улицу. Во-вторых, Христос воскрес для всех, поэтому больше праздника проникает в сердце, если встречаешь его вместе со всеми. Но главное – надо пойти ради бабушки. Сама она в последние годы была вынуждена смотреть пасхальную службу по телевизору, но и помыслить не могла, чтобы ни одного представителя семьи не явилось в храм.
Когда подходили к воротам церкви, Ивану вспомнилось, как два года назад он тоже отправился сюда – не по зову сердца, скорей от душевного отчаяния. И всё было хорошо – и место досталось хорошее, и вокруг были хорошие люди с детьми, и отзывался он вместе со всеми: «Воистину воскресе!» Но легче ему не стало. Он смирился с этим – не стало, и ладно. Вероятно, смирение и было единственным даром, который он мог тогда в себя вместить.
