– Ну а как же призвание? – не унимался Иван. – Послушай, это ведь я тебя сбил?
– Да ты тут причём! – отмахнулся Костя, уплетая свои макароны. – У меня был великолепный год! Теперь я знаю, как это – взять и одной своей прихотью разбить будущее двоих людей. Такой опыт дорогого стоит, ведь правда? Интересно, чем мне судьба отплатит за это? – он улыбнулся. – Я боюсь, но не очень. И потом, были и хорошие уроки. Я, во всяком случае, больше не соблазнюсь тратить себя на каком-нибудь грязном поприще, вроде политики или общественной деятельности. Там ведь человек идёт в разнос – амбиции растут, всё искажается. А я хочу сохранить свой взгляд в чистоте. Я ведь и так уже испорченный человек – всё знаю, чего и не надо. Как испорченному человеку создать доброе? Но остались же во мне какие-то хорошие крохи. Вот их я и пущу в дело.
Иван смотрел с удовольствием, как бодро Костя уминает свои макароны.
– О чём же ты будешь писать, если тебе не мила журналистика? – спросил он.
– А о чём бы ты написал? – бросая еду, спросил Костя. – Скажи! Мне нужно!
– Я бы ушёл вообще в другую плоскость, – отозвался Иван, подумав. – Написал бы подробно о каком-нибудь ерундовом занятии. Как человек делает, скажем, резной балкончик.
– О себе, то есть!
– Ну нет, у меня руки кривые, я вагонку-то прибиваю косо… – покачал головой Иван и, подумав ещё, произнёс, – может, написал бы какие-нибудь простые смешные рассказы. А вообще я бы лучше стихи писал. Вот, как у Окуджавы: «Мне нравится то, что в отдельном Фанерном домишке живу, И то, что погодам метельным Легко предаюсь…» – Вот что-нибудь такое.
– Ну, правильно, – кивнул Костя, – сидеть в домишке и предаваться погодам – это то, что ты умеешь лучше всего. Пиши – у тебя получится. Осенью дам тебе мастер-класс.
– Спасибо, – сказал Иван. – Ну, а у тебя какая задумка?
– О, да у меня их куча! – воскликнул Костя. – Я вообще хочу, чтобы под конец жизни у меня был такой «донжуанский список» – перечень всего, что я любил, всех людей, всех погод, всех мест. Это будет мой жест любви – упомянуть! И никакого дёгтя! Пусть будет просто ложка лучшего цветочного мёда – и всё! Мёда на целую бочку на земле вряд ли насобираешь. Так мне и ложки довольно. С ложкой этой в рай пойду!
– Это всё хорошо, жест любви, ложка мёда, – сказал Иван, совсем размякший от чувства Полной Победы Добра. – Но зачем тебя в инженеры-то понесло?
– Я ж тебе объясняю: для чистоты! Не мутить чтобы душу!
На ближайшие пару недель Костя собирался уехать к Бэлке.
– Надеюсь, что вернусь с большей ясностью! – сказал он.
Они вышли на улицу и оглядели окрестность. Костины возможные однокурсники стаями и поодиночке тянулись к метро. «Много серости, грубые, масляные ребята, – оценил Иван. – Но с ними Косте не будет трудно – он гуманист. Некоторых из них он полюбит и возьмёт в свой “этюдник”».
– Да нет, я потом на метро. У меня тут ещё дела, – сказал Костя, когда Иван предложил его подвезти. – У меня много дел. Я всего себя застроил. Надо ведь Машку как-нибудь перебить…
– То есть, как перебить? – изумился Иван. – Вы что, поссорились?
– Я не ссорился, – сказал Костя. – Но она как-то без энтузиазма. Не звонит, и так смотрит – как будто платочком машет с корабля. Я подумал: ну что я! Всё человеку поломал и теперь лезу! В общем, так…
Иван слушал его хрупкий, уже надтреснутый сигаретами голос, как песню. «Ну что же… – думал он. – Есть грустные песни, они красивы, их поют. Перевести их в мажор невозможно».
– Ладно. Прилетишь – звони, – сказал Иван. Прощально он смотрел в Костино лицо и желал ему беззаботности, такой, как его нынешняя одежда – зелёная майка, рыжий шов.
* * *
Волнами средней величины колыхалась жизнь. Иван подметил, её накаты перекликались с временами года. Эмигрантская тема мамы и Андрея отболела в осенне-зимний сезон. Костина путаница разрешилась к Пасхе. А мелочи вроде загула в культурологию и вовсе казались ему теперь песочком прошлых столетий.
Он ждал и любопытствовал, чем на этот раз захлестнёт? Ему не было боязно – он надеялся на бережность судьбы, потому что и сам давно уже не расставлял локти.
И действительно – захлёстывало, ещё как – но всё больше сказочными вещами. Как-то раз Иван проснулся ночью и увидел в окно мансарды гигантскую новогоднюю ёлку. Точнее сказать, это была липа, сплошь усеянная мягкими серебряными огоньками. Они светились изнутри кроны. В изумлении он созерцал чудо, пока не догадался взглядом обогнуть липу и увидеть справа и сверху звёздное небо.
Иван спустился в сад, нашёл открытое место и оглядел космос. «Надо же, – думал он, – А я и забыл, что мы – летим!»
От этой мысли настроение его сделалось превосходным. На несколько минут всё трудное, с чем боролся или смирялся, от чего не хотел жить, предстало в другом масштабе. Это был утешительный, счастливый масштаб, стирающий все огрехи. В самом деле, что ж они все так трясутся над своей одной триллионной в триллионной степени и так далее!..
И тут же Иван усмехнулся, опровергая себя. Интересно, как это можно не трястись над близкими? Нет, ребята, любовь – это штука посильнее какого угодно космоса, плевать ей на ваш масштаб!
Удовлетворённый победой любви над астрономией, Иван вернулся к себе в мансарду, посмотрел ещё на липу в сквозных огоньках и мирно уснул.
Далёкий магазин люстр – звёздное небо августа – ещё несколько ночей до прихода циклона светило ему, но больше он не соблазнялся тайной, а смотрел на него, как на душистые ночные цветы.
И как-то само собой его лирический взгляд нашёл себе дело. Однажды утром Иван взял с дедушкиного стола коротенький карандаш из «Икеи», более или менее острый, и нарисовал липу в огоньках. Передать впечатление звёздной ночи не удалось, но он не расстроился, а упростил задачу – отыскал блокнот в клетку и нарисовал кузнечика. И дело пошло.
Привычный режим «совы» не подходил для такого солнечного дела, как живопись. С тех пор целую неделю он вставал на рассвете, насильно себя вынимал из молочного сахара сна, из сливочной его помадки. Нос не чуял, мысли были чисты и тупы: «Здравствуй, утро!», «Развеет или затянет?»
Наконец, Иван отходил ото сна и улавливал какой-нибудь яркий запах – сырой земли, кофе, флоксов. Тут уж можно было взять карандаш, листок и заняться делом художника.
Это было то самое маленькое творчество, которое «благословил Бог». Оно нравилось ему ещё больше, чем садоводство. Потому что в садоводстве практическая цель затмевает бескорыстный интерес друга, какой способен проявить художник к былинке или жуку.
Вскоре Иван открыл, какой надёжный характер у подорожника, констатировал глупое выражение «анютиных глазок», и понял, что самое изысканное существо среди цветов – полевой алый мак, самурай и инфанта в одном лице, похожий чем-то на Бэлку. Иван был так поражён тончайшим огнём его крыльев, его чёрным взглядом, что не стал рисовать, и сбежал в смородину. Очутившись в гуще куста, он впервые узнал, что на одной гроздочке может оказаться целых четырнадцать ягод.
