Увлечённость его длилась неделю, а потом что-то устало в душе, Иван почувствовал механистичность штриха, жадность поскорее закончить – и оставил совсем.
Никакого костра он не растопил своим августовским блокнотом, но и не сохранил, а потерял где-то среди дедушкиных журналов с телевизионной программой и брошюрок по садоводству. «Найду когда-нибудь, опять порисую», – с удовольствием загадал он.
Каждый день августа Иван запомнил, как особенное событие: если в том дне был дождь, ему ничего не стоило вспомнить, когда он начался и чем закончился – туманом ли, холодом, радугой, или ясным тёплым солнцем. Если была работа по саду – он мог запросто рассказать, чего, где и сколько пропололи, пересадили, собрали.
По сути, август был точным повторением двух предыдущих месяцев, но близость осеннего края придавала ему остроту.
Теперь под вечер Иван всякий раз мучился – как излить свою любовь к такому хорошему дню? Что этому дню подарить, и как это сделать? Слать вдогон закату воздушные поцелуи? Сложить серенаду?
О счастье! Никогда не кончайся! Пусть ветер не переменится!
Так, посмеиваясь над собой, он искал и всё-таки находил выход своему восхищению. Например, в честь пятого августа им была сплетена корзина из лоз дикого винограда, который ему было велено прорядить. Корзина вышла неловкая, но оказалось, в неё всё же можно положить яблоки.
Несколько дней он прославил велосипедными подвигами, мерил овражки, сменил две шины и был особенно рад, когда однажды не одолел брёвнышка и рухнул в ручей.
И пинг-понг, и бадминтон по голубому небу – всё это тоже было во славу лета.
Когда мама была не в настроении, Иван играл с неожиданно повзрослевшей соседской барышней Дарьей. Он нисколько не любезничал с ней, ленился лишний раз слазить в кусты за воланчиком, и был совершенно обескуражен, получив на прощание гордый взгляд через линзу слёз. На остаток лета родители увезли Дарью куда-то то ли в Грецию, то ли в Турцию. Иван вообразил себе тёплое море, но ничто не шелохнулось вслед. Его сердце было окончательно отдано подмосковному лету.
С отчаянием он выбирал дни, чтобы съездить в офис, каждый было жалко! И тот, с дождичком, и этот, ясный, и жаль пропустить обещанную грозу, и варку яблочного варенья. Когда же Иван, наконец, решался и ехал в Москву, настроение бывало испорчено. Он становился зол и безудержен, как сказочный герой, разлучённый с возлюбленной. О, как, оказывается, ненавидел он летние города! Наскоро проверив дела, Иван мчался обратно, и чем реже по мере удаления от Москвы становился поток машин, тем сильнее был стыд за собственную избалованность. «Доиграешься! – стращал он сам себя. – Погорит твоё дело, пойдёшь работать менеджером, с девяти и до последнего, как все».
Но ничто не замирало внутри от угроз. Даже если и «погорит», и «менеджером»… – может этого-то и надо! В его бесстрашии была всё та же разумная вежливость человека, отдавшего жизни право первого хода.
В один из несчастных дней, принесённых в жертву делам, Иван перед работой заехал домой полить цветы и за дверной ручкой, увидел конверт без марки. Он подумал было: от Макса! Таким славным – неровным и крупным почерком было выведено имя. Но нет, Макс ещё не освоил прописи. Внутри оказалась записка: «Пожалуйста, когда сможете, позвоните мне вот по этому телефону… (Я Ваш случайно стёрла, а у Кости спрашивать неудобно, поэтому вот пишу). Мне нужно с вами встретиться хотя бы на пять минут. Подъеду, куда скажете. Этим вы облегчите мою участь. Маша». Не отпирая двери, Иван позвонил и попал удачно – Маша забирала в институте документы. Она сказала, что подождёт его в сквере.
На углу, не доехав немного до института, Иван оставил машину и зашагал по знакомой улице. Всё нравилось ему – благоустроенные витрины, одетые со вкусом прохожие. Нравились шедевры машиностроения, припаркованные вдоль обочин, и ритмичный ход подростков в наушниках. При этом он спокойно сознавал, что идёт в пустыне, один с Богом.
«А вдруг не уехал Миша?» – подумал он, и пустыня дрогнула, большой, весёлый в ней зазеленел кактус. Иван пошёл быстрее. Но нет – витрина была завешена сеткой. Под ней шёл ремонт.
Помедлив у руин «Кофейной», он пересёк дорогу и свернул за институтом в сквер. Над зеленью клёнов и лип висела большая синяя туча. Она уже съела солнце и приближалась понемногу. «Значит, поговорим быстро», – подумал Иван и тут же увидел под клёном на дальней скамье одинокую девочку.
– Маша! – крикнул он и по старинке махнул рукой.
– Здравствуйте! Большое спасибо! – произнесла она, подойдя. – Я Вас ненадолго.
Иван узнавал Машу с трудом. Она словно поблёкла. И сразу Иван понял, что дело в глазах. Маша больше не сверкала и не стреляла ими, а использовала исключительно как прибор навигации – смотрела туда, куда шла.
– Я хотела извиниться, – быстро проговорила Маша. – Перед всеми извинилась. Теперь перед вами. Помните, на катере? Вот простите меня. Только не отмахивайтесь, а скажите чётко: прощаю!
– Я-то думал, что за тайна! – разочарованно сказал Иван. – Да пожалуйста: прощаю на здоровье! Вы мне лучше скажите, как вообще у вас дела? Как бабушка себя чувствует?
– Бабушка ничего, – сказала Маша, прячась под деревце от начавшегося дождя.
Жалко было, что вздох облегчения не прошёл по ней. Иван, чуткий на подобные мелочи, видел – не было вздоха. «Что, плохо простил?» – затревожился он про себя.
– А что в институте? Может быть, можно будет восстановиться? – спросил он.
– Может быть, – кивнула Маша. – Я не узнавала.
– Как же… – удивился было Иван, и вдруг увидел: Машины глаза, как в романе, наливаются большими слезами. Но нет, она не хочет плакать, а хочет перетерпеть, переждать, значит, и ему надо умолкнуть.
Постояв немного, Маша качнулась, ухом припала к стволу и замерла. В этой горестной позе она пробыла минуту или две. Иван стоял не шелохнувшись. Гудел набирающий силу дождь. Маша делилась с деревом своей тяжестью.
Наконец, слёзы вылились.
– Как мне стыдно! – выговаривала Маша сквозь плач. – Это даже не стыд, а просто меня уже несколько месяцев жарят на сковородке! Мне сначала было обидно – почему все вокруг делают, что хотят, и никаких мук совести! Как с гуся вода! А мне за то же самое – и такое мучение! А сейчас думаю – что же я! Радоваться надо, что вышел такой стоп-кран! А то далеко бы ещё уехала. Правда?
Иван кивнул. Всё это он проходил, знал, и мог обнадёжить Машу.
– Я решила на будущий год поступать в Текстильный, – объявила Маша и сморкаясь, вышла на залитую дождём дорожку. – Факультет прикладного искусства. Я же это люблю. Главное, там мало мужчин.
Иван засмеялся:
– Вы сговорились что ли с Костей? Оставляете журналистику на растерзание невесть кому.
– Не знаете, он уже всё сдал? – спросила Маша, пряча платок. – Ничего не знаю о нём. Конечно, он привык к моему развязному поведению – чтоб я смеялась, пиво с ним пила. А теперь, когда во мне такая тяжесть – ему это скучно! Он мне уже и не звонит! – и она снова расплакалась, но теперь уж легко, по-девичьи.
