Порассуждаем еще. Представим себе беспомощное удивление Мерлина, когда он впервые увидел Нимуэ, наконец пробужденную им к жизни, – сколько времени и сил ему потребовалось для того, чтобы заставить строптивую материю принять эту форму? – когда он впервые увидел Нимуэ и ничего не почувствовал. Вот она, она прекрасна; ну и что же? Чего же он ожидал? Неужели он действительно воображал, будто он, Мерлин, сможет поглупеть и влюбиться? Он не был на это способен, конечно нет.
И все же он принял правила игры и поступил так, как требовал его замысел. С чуть насмешливой меланхолией он наблюдал за тем, как создание его искусства движется, смеется, как пытается его соблазнить и как гордится тем, что это удалось. Возможно, какой-то греческий скульптор сумел влюбиться в одно из своих творений; Мерлин не смог. Наверное, он был для этого слишком благороден, слишком мудр. Но ему едва ли хотелось войти в историю как воплощение потерпевшего неудачу художника или, еще того хуже, потерпевшего неудачу бога, поэтому он сохранил в тайне, что сам создал Нимуэ. (Если бы кто-нибудь присмотрелся к ней, то, возможно, заметил бы ее бледность, какое-то неуверенное, легкое мерцание, точно прозрачным пламенем окружавшее весь ее облик, и догадался бы, что она – создание чьей-то фантазии, искусными приемами перенесенное в холодную реальность. Но мир был затянут туманом, мысли расплывчаты и неточны, и никто не проявлял особого желания присматриваться.) Мерлин сделал все, что должен был сделать, чтобы завершить эту историю: он преклонял перед ней колени, он молил ее о благосклонности, может быть, даже сочинил для нее несколько посредственных песен. Он открыл ей свои тайны, он научил ее словам, жестам и мыслям, дающим власть над землей, огнем, водой и прозрачным воздухом. Он притворился, будто всецело в ее власти, и наблюдал, как наслаждается этим ее тоненькая, призрачная душа.
И наконец, в заранее выбранный день, он привел ее к пещере. Когда она попросила его войти туда, он скрыл улыбку, еще раз обернулся, вздохнул и вошел. Потом он услышал, как она произносит заклинание, – а не он ли в конце концов его произнес? – и над ним сомкнулся мрак, а потом наступило безмолвие. А Нимуэ? Несколько секунд она, наверное, испытывала злое, коварное, язвительное удовлетворение, но потом она, возможно, ощутила странную пустоту. Успела ли она заметить, успела ли она за какое-то мгновение, перед тем как все кончилось, почувствовать, что ее никогда не было, что ее создало чужое воображение?… А потом остались лишь светлое небо, туман, деревья и пролетающие птицы, которым это было безразлично. Нимуэ рассеялась как дым, тихое дуновение ветра унесло ее из мира, прежде чем она успела додумать последнюю мысль.
Зачем это все?… К чему эта абсурдная история, к чему вымученно-логически объяснять эту нелепицу? Примерно такой вопрос ты мне задала, когда я впервые все это тебе рассказал. Я не смог тебе тогда ответить, не могу и сейчас. С тех пор как впервые, в скучноватых историях Берхольма на сон грядущий, мне встретился Мерлин, у меня установились с ним странные отношения. Мир – я уже тогда это чувствовал и уверен в этом по сей день – был намного богаче, пока он жил, и многое утратил, когда он умер своей странной пещерной смертью. Современные историки утверждают, что в основе повествующих о нем путаных легенд лежат события из жизни реальной личности – местного языческого короля, наделенного полномочиями жреца, или царственного жреца, или кого-то подобного, из сумрака шестого века. Возможно, они правы, но это неважно. Это меня не интересует. Он жил, как и многие другие, не нуждающиеся в исторической подоплеке, чтобы быть реальными. Как царь Давид, Иеремия и Одиссей. Как город Иерихон. Ученые установили, что он был разрушен и опустел задолго до того, как к нему подошли первые иудейские племена. Я верю в это и все же не перестану верить, что его стены рассыпались в прах, едва вострубили трубы Израиля. Существует истина предопределения и истина случайности, и эта последняя меняется с каждым булыжником, который лежит не на своем месте. Ее следует учитывать, но зачем относиться к ней слишком серьезно.
Да, тебя не отвлечь от сути рассказа. Ты не хочешь слушать о Мерлине и Нимуэ и о непростых отношениях истины и мировой истории, вечно ссорящихся кузин. Тебя волнует совсем другое. (То есть тебя волновало бы совсем другое, если бы ты прочитала эти строки, но ты не читаешь их и никогда не прочтешь. И все-таки позволь мне обойтись без сослагательного наклонения, злого провозвестника нереальности.) Ты хотела бы узнать, почему в этом рассказе о моей короткой, не богатой событиями жизни ни разу не появились женщины. Неужели их не было? Ни одной?
Да, не было. Их просто не существовало до тебя, рядом с тобой, возле тебя, по сравнению с тобой. Твое появление вычеркнуло из памяти, просто стерло всех остальных, опережая будущее и отражаясь в прошлом. Какая-нибудь бесцветная женщина, с которой я мог встретиться в темном углу моего существования, растворилась в твоем сиянии и исчезла из времени, не оставив ни пятна, ни выцветшего места. Если и в самом деле появлялась какая-нибудь женщина, то только ты, в каком-то мимолетном, незавершенном, не полностью смоделированном воплощении.
Неужели я тогда, в запятнанной солнечными зайчиками комнате, солгал хитрому слепому священнику? Боже мой, я и правда не знаю. Неужели именно из-за тебя я принял странное, может быть, неправильное и даже роковое решение? И зачем я задаю тебе все эти вопросы: ты же мне не ответишь. Это встречные вопросы; маскировка, отступления от темы, световые эффекты под ясным небом, инсценированные несколько потрепанным магистром иллюзий. Опытным иллюзионистом, который не хотел бы отвечать тебе на определенный вопрос.
Ну что ж, я успел спрыгнуть с поезда, и высочайшая власть в мире, право соединять и расторгать, не стала моей судьбой. Для меня началась новая жизнь – меня ожидало мрачное существование фокусника в ночном ресторане и шулера средней руки. Но где была ты? Ведь как это ни странно, я всегда подозревал, что ты существуешь. Еще ребенком я знал, что ты есть, где-то далеко-далеко, и взрослеешь вместе со мной, секунда за секундой. А потом, разве восходы и трава в Ле-Веско не были как-то связаны с тобой? Но там не было тебя. А ведь могло случиться, что ты входила в трамвай, из которого я только что выскочил. Что я нагибался, чтобы завязать шнурки, а ты проходила мимо, не сводя глаз с затянутого облаками неба. Что я шел по мосту, ведущему с запада на восток, а ты под ним с севера на юг. Кто знает, как часто пересекались линии, по которым мы передвигались в пространстве. А мы ни о чем не догадывались. И поэтому я до сих пор помню день, когда я внезапно осознал, что мы, может быть, никогда не встретимся. Сколько времени потрачено зря – пройдет еще столько же, и все будет непоправимо. Возможно, расстояние между нами столь велико, что ни ты, ни я никогда не сможем его преодолеть; но, даже если бы мы жили в одном городе и даже на одной улице, кто мог поручиться, что какой-нибудь ироничный ангел не веселится, то и дело заставляя нас разминуться, словно мы персонажи бульварной комедии, на протяжении четырех актов торопливо проходящие по комнатам, открывающие двери, закрывающие двери и задерживающие развязку, вечно опаздывая на несколько секунд. Жизнь – это так мало, Нимуэ, и быстро проходит.
Да, однажды мне все это пришло в голову. Я не имел права этого допустить; я должен был вызволить тебя, сделать тебя реальностью. Тогда я начал работать не только над совершенной карточной программой, но и еще над чем-то: над тобой.
