Позднее, когда мы уже расходились, Маллабар подошел ко мне. Положив руку мне на плечо, он не торопился ее убрать. Я спросила себя, не выпил ли он лишнего.
— Хоуп, — сказал он звучным голосом, — могу я попросить вас об одолжении? — Он сжал мне плечо. Другой рукой он поглаживал себе бородку — я слышала, как шуршит его аккуратная щетина.
— Хм… О чем именно?
— Не могли бы вы на этой неделе съездить за провизией? Я знаю, что сейчас очередь Антона, но он нужен мне в лагере. Я не смогу без него обойтись. Нам необходимо сделать новые финансовые обоснования для ряда проектов в связи с этим дювиновским фантом. Мы не можем упускать момент.
Я задумалась. Речь шла о поездке в главный город провинции, где мы раз в две недели пополняли запасы продовольствия. Продолжалась такая поездка не менее трех дней, иногда дольше, и мы строго придерживались графика. Я уже ездила месяц назад.
— Вы окажете любезность мне лично, — сказал он с нажимом и сильнее стиснул мне плечо. — Вы будете той курочкой, которая снесет золотое яичко.
— Если так, разве я могу отказаться?
— Благослови вас Бог, — плечу моему снова досталось. — Спокойной ночи, дорогая. До завтра.
Я медленно пошла к палатке, раздумывая, что стоит за этим «окажите любезность», какими мотивами он руководствовался. Хотел меня наказать или давал понять, что не держит на меня зла? Я прошла мимо лаборатории Хаузера, слева белел колонноподобный ствол хагании. Козодой назойливым голосом прокричал свои скрипучие пять нот.
У входа в палатку я заметила какое-то движение. Я остановилась.
— Мэм, это я. Джоао.
Я вошла внутрь и зажгла фонарь-«молнию». Джоао остался снаружи. Я предложила ему зайти, но он сказал, что ему надо к себе в деревню.
— Я видел Лену, мэм. Я пришел сказать.
— Ну и?
— Она с детенышей.
— О…
Внутри у меня что-то дрогнуло и оборвалось. Я поблагодарила его, мы пожелали друг другу «спокойной ночи», и он отправился домой. Я села на кровать, на меня вдруг навалилась усталость. Как это ни глупо, глаза защипало от слез.
СИГНАЛ ИЛИ ШУМ?
Человек, на которого я работаю, Гюнтер, начал глохнуть совсем недавно. Доктора не смогли объяснить, в чем причина, но проблемы со слухом стали для него настолько серьезными, что ему потребовался аппарат. Он рассказывал мне, что на первых порах испугался, настолько ему было трудно воспринимать усиленный прибором звук, раздающийся прямо в голове. На него все словно обрушивалось, пытался он объяснить мне свои ощущения, звуки стали незнакомыми, новыми. «Понимаете, Хоуп, — в голосе его прозвучала жалобная нотка, — беда была в том, что я не мог различить, что важно, а что — нет… Я не мог отличить сигнал от шума».
Как все это знакомо, думаю я. Учиться слушать и получать образование — у этих двух процессов много общего. Нужно пропускать через фильтр множество явлений и отбрасывать несущественные. Нужно отличать сигнал от шума. Когда вы выделите сигналы, может сложиться некая общая схема, и так далее.
Именно к этому и стремился Джон Клиавотер, когда начал работать над теорией турбулентности. Зоны турбулентности — это зоны, где все случайно и непредсказуемо. «Гиперболично», как он говорил. Существовала ли в этом какая-то система? Можно ли было выделить из шума сигналы? И если да, то сложатся ли они в схему? И что она даст нам для изучения других неупорядоченных систем во Вселенной? Он как-то сказал мне, что ищет уравнения движения, позволяющие предсказать будущее всех турбулентных систем…
Глаз видит. Он исследует предметы, находящиеся в поле зрения. Они движутся и меняются, но глаз всегда стремится выделить их общие, инвариантные характеристики. Таким способом Видимый мир фиксируется и познается. Джон шел по иному пути: его увлекала изменчивость, системы неустойчивые, колеблющиеся, с разрывами. Он пытался постигнуть закономерность случайных происшествий, флуктуаций, как объяснял он мне, и написать книгу о бурном мире, в котором мы живем.
Браззавиль-Бич. Волны с грохотом обрушиваются на берег и распластываются на песке в шипении пены. Однажды на побережье в Шотландии Джон указал в сторону моря: «Вот это я и хочу сделать: описать геометрию Волны».
В последующие недели Хоуп не заметила в Джоне Клиавотере никаких перемен. Он напрочь перестал пить, но вел себя по-прежнему. Он стал проводить больше времени вне дома, в колледже, где он работал, но его новая тема — теория турбулентности — не вытеснила все остальное из его мыслей.
Ранней весной они отправились на каникулы в Шотландию, сняли на две недели холодный коттедж на границе с Англией, возле Биггара. Они съездили в Ипсвич и провели выходные у матери Джона (его отец умер десять лет назад). Эта хрупкая седая дама не просто по-вдовьи сутулилась, она была настолько согбенной, что могла смотреть на собеседника только искоса, одним блестящим глазом, наклонив голову к плечу и задрав подбородок. Она жила вместе с братом Джона, Фрэнком, и его женой Дафной в новостройке на окраине города. Фрэнк был фармацевт, толстый и добродушный. У них с Дафной было двое сыновей, Гари и Джерри, оба вежливые и дисциплинированные. Хоуп эти выходные с непрерывной едой и телевизором показались нескончаемыми, большую их часть она провела в состоянии недоумения и растерянности, пытаясь понять, как мог вырасти на этом тонком окраинном полукультурном слое Джон Клиавотер. Порой она замечала, что насмешливо улыбается, и мысленно предостерегала себя от излишнего высокомерия: она понимала, что для большинства людей это и есть Приличная Жизнь.
По пути домой в Лондон она напилась, закусывая виски шоколадом (в те времена она еще не была такой стройной), и стала без удержу болтать о своих школьных годах в Банбери и Оксфорде. Джона это развлекало. Сидя напротив со своим терпким лимонадом, он вызывал ее на все более смелые признания.
В ее жизни в это время наступило затишье. Диссертация, законченная и безупречная, была представлена к защите, оставалось только ждать. Впервые в жизни будущее простиралось перед ней, ничем не заполненное и не внушавшее опасений. Она наслаждалась своей праздностью. Совершенно незачем, вопреки логике рассудила она, искать работу, пока защита не состоялась. Поэтому она читала, ходила по магазинам, в гости к друзьям и в кино на дневные сеансы, перекрасила их с Джоном спальню и искала, не слишком стараясь найти, квартиру побольше. Она была счастлива. Отец всегда говорил ей, что она должна прислушиваться к себе и, когда это состояние наступит, отдать себе в нем отчет и осознать его как факт. «Как то, что у тебя есть деньги в банке, дружок, — говорил он ей. — Как деньги на счете». Слова отца не пропали даром: она была счастлива и осознавала этот факт. У брака много преимуществ, понимала теперь она, и одно из них — общий банковский счет. Зарплаты Джона с лихвой хватало на все.
Диссертация Хоуп называлась: «Доминирование и территория — отношения между особями и структура сообщества». Она занялась этологией почти случайно, степень магистра она получила по ботанике; ее мудро подвел к мысли сменить направление ее престарелый руководитель, профессор Гоббс. Но когда она ощутила потребность учиться дальше, то поняла, что устала от лабораторий и от животных в клетках, вернулась к своим растениям и извлекла на свет одну свою работу по деревьям, написанную сто лет назад. Она решила, что это, во всяком случае, заставит ее бывать на свежем воздухе. Профессор Гоббс не возражал и подсказал ей несколько направлений для дальнейшего исследования, которыми сам не имел времени заняться. Она написала статью: «Вымирание липы — антропогенный фактор». Профессор сказал, что статью публиковать нельзя, но данные оттуда можно использовать для лекции, которую ему предстояло прочитать на симпозиуме в Вене. Хоуп не возражала, она очень любила Эдгара Гоббса, и все его ученики знали, что это входило в quid pro quo работы под его началом. За ее диссертацию он не беспокоился, и она тоже; основательная, без каких-либо неточностей, эта работа была к тому же написана, как выразился Гоббс, удивительно хорошим для ученого языком. Защита оказалась чистой формальностью, и вот однажды, на склоне прохладного дня из своего колледжа вышла и зашагала по улицам не кто-нибудь, а доктор Хоуп Клиавотер.
