Книга Браззавиль-бич, страница 21. Автор книги Уильям Бойд

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Браззавиль-бич»

Cтраница 21

Одну лемму мне как-то сформулировал Усман.

Мы лежали в постели, в темноте, мы только что занимались любовью. Над нашими головами жужжал укрепленный на потолке вентилятор, в комнате было прохладно. Я не слышала ничего, кроме мерного шума вентилятора и цвирканья сверчков. Я повернулась к Уману и поцеловала его.

— Ах, Хоуп, — я не видела его улыбки, но она угадывалась в голосе, — мне кажется, ты в меня постепенно влюбляешься.

— Думай, что хочешь, — ответила я, — но ты не прав.

— Трудный ты человек, Хоуп. Очень трудный.

— Ну, ладно, я чувствую себя счастливой, — сказала я. — С тебя этого хватит? Ты делаешь меня счастливой.

Тут он сказал что-то по-арабски.

— Что это значит?

— Это поговорка. Мы ее всегда произносим. Вернее, предупреждение: «Не будь чересчур счастлив».

«Не будь чересчур счастлив» — вот она, лемма Усмана Шукри.

Иногда я задаюсь вопросом: может быть, лемма по статусу ближе к аксиоме. Аксиомы — это утверждения, которые принимаются на веру и не требуют формального доказательства: «2х2=4»; «Линия — это длина без ширины». Жизнь полна лемм, я это знаю. Должны же быть какие-то аксиомы.


Усман сказал, что после обеда будет на пляже, на случай, если я захочу встретиться с ним, когда покончу со своими покупками. Мне повезло, я освободилась в полчетвертого, и обслуживавшее отель такси доставило меня на берег. Я увидела машину Усмана, припаркованную вместе с другими в тени пальм, и отпустила такси.

Пальмы здесь были старые и очень высокие, их серые, напряженные, изогнутые стволы казались чересчур тонкими, чтобы не склоняться под собственной тяжестью, не говоря уже о весе крон и зеленых кокосов. Травы под ними не росло, почва была такая, словно ее утрамбовали и подмели. Когда-то этот пляж считался роскошным, и по всей береговой линии сохранились остатки пляжных домиков и cabanas — бамбуковых кабин с крышами из пальмовых листьев. Большая часть этих построек за последние несколько лет сгнила, многие растащили на стройматериалы. Сейчас здесь поселились местные, и за пальмами, в кустарнике притаилась цепочка лачуг, построенных из ворованных досок и толя. Вместе с ними на берегу появились помойки и всякого рода живность. Козы и курицы бродили под пальмами в поисках пищи, бродячие собаки бегали по песку, с любопытством обнюхивая все, что приносило прибоем.

Несколько прибрежных построек оставалось в приличном состоянии. Один из таких домов принадлежал генеральному директору бокситовых разработок, группа ливанских и сирийских торговцев скинулась, чтобы поддерживать в порядке остальные. Но несмотря на все их усилия, вид этой части берега нагонял печаль, тоскливые воспоминания о былой славе.

Я увидела Усмана, он стоял по пояс в воде, подавшись вперед, навстречу зеленым пенным валам, которые с силой обрушивались на него, наотмашь ударяя по загорелому торсу. Под самые крупные волны он нырял, бросался головой в чистый упругий зев, когда гребень вала должен был вот-вот обрушиться, и выныривал по другую сторону, отфыркивающийся и довольный.

Я крикнула «Усман!» — и он помахал мне рукой. Я села на его подстилку, сняла ботинки, закурила. Позади меня, около одной из подновленных хижин четверо мужчин играли в волейбол. В очень коротких плавках, смуглые — скорее всего, ливанцы — они отдавались игре с преувеличенным пылом, делали ненужные прыжки и падали на землю тогда, когда можно было спокойно взять мяч.

Усман вышел из воды, по-собачьи встряхивая головой. Со времени моего последнего приезда он поправился, небольшая нежная складка жира нависала над поясом его плавок. Он сел рядом и тонкими влажными пальцами осторожно достал сигарету из моей пачки.

— Будешь плавать? — спросил он меня.

— Я боюсь, что не смогу выйти из-за отката волны, и ты это знаешь.

— Ох, Хоуп, по-моему, это звучит как эпитафия. «Хоуп Клиавотер. Она боялась отката».

Усман был египтянин, я думаю, ему было слегка за сорок. Он не хотел говорить мне, сколько ему лет.

— Ты толстеешь, — сказала я.

— Зато ты чересчур похудела.

По-английски он говорил хорошо, но с заметным акцентом. Лицо у него было сильное, но он отяжелел, и это ему не шло. Все черты — губы, брови, нос, подбородок — как-то чересчур выделялись. Торс у него был совсем безволосый. Соски — маленькие и аккуратные, как у мальчика.

Муха уселась ему на ногу, какое-то время он наблюдал за ней, дал ей воткнуться хоботком в каплю соленой воды и только потом смахнул. Солнце затянуло молочно-белой дымкой, с океана дул бриз. Мне было тепло, но не жарко. Я откинулась на его подстилку и закрыла глаза, прислушиваясь к грохоту волн и шипению пены. Гроссо Арборе, мои шимпанзе и Маллабар — все это было теперь так далеко.

— Нужно было взять купальник, — сказала я. — Не чтобы купаться, а чтобы загореть.

— Нет, нет. Оставайся белокожей. Мне нравится твоя белизна. Все европейские женщины здесь чересчур загорелые. Будь не такой, как все.

— Мне противно, что я такая белая.

— О'кей. Будь черной. Мне это не так важно.

Я рассмеялась. С Усманом я часто смеялась, сама не понимая, чему. Я почувствовала, что он улегся на подстилку рядом со мной. Какое-то время мы молчали. Потом его пальцы нежно скользнули по моему лицу. Затем погрузились мне в волосы, откинули их со лба, начали гладить.

— Оставайся белой, Хоуп, — драматическим шепотом произнес он мне в ухо. — Оставайся белой для твоего смуглого мужчины.

— Нет, — и я снова рассмеялась.

Я почувствовала, что меня разморило, меня начало утомлять и тепло, и его размеренные прикосновения.

— Эй, что это? — Теперь уже все десять пальцев зарылись мне в волосы, стали раздвигать пряди, чтобы добраться до кожи. Глаза у меня по-прежнему были закрыты.

— Моя портвейная родинка.

— Как ты сказала?

Я объяснила. У меня есть портвейная отметина, большое, дюйма в два, неровное родимое пятно, темно-пурпурное — цвета кардинальской сутаны — над левым ухом. Волосы у меня такие густые, что оно практически незаметно. Когда я была лысым младенцем, меня не фотографировали. Мои родители дождались, пока оно полностью зарастет волосами, и только тогда я оказалась перед объективом.

— Оно — знак того, что тебе сопутствует удача, — так считается в Египте.

— В Англии это тоже удача. Будь оно на лице, было бы куда хуже.

Вид у него стал виноватый.

— Я сказал это просто, чтобы доставить тебе удовольствие.

— Спасибо. — Мы помолчали. — На самом деле я получаю от него удовольствие. Я часто думаю, что бы со мной было, окажись оно на щеке. — Я, изогнувшись, оперлась на локоть и посмотрела ему в глаза. — Ну, во-первых, ты бы не лежал сейчас со мной рядом.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация