Всю неделю Хоуп провела в лесах и рощах Непа. Эта работа шла у нее даже лучше, чем датирование живых изгородей. Погода была ясная, но холодная, листья только начинали облетать. Она любила лес в это время года, бледный, лимонно-желтый свет, сеющийся сквозь поредевшую листву, которая пестрела над головой и пятнами лежала на земле, и воздух, холодный настолько, что у нее всегда шел пар изо рта. В буковых рощах и в зарослях лещины, где небо было видно лишь в просветах, а горизонт не виден вовсе, она еще сильнее чувствовала себя отрезанной от мира с его суетой и спешкой. Только изредка с ближней дороги доносился шум машины или трактора, или где-то поодаль постреливали из ружья. А так она была одна, наедине с колеблющимися тенями и лучами света среди старинных лесов поместья, где не слышала ничего, кроме постоянного, неумолчного шепота прибрежных ветров среди ветвей у себя над головой.
Джон говорил, что ему в коттедже нравилось, но прежде был здесь всего один раз, когда Хоуп только-только перебралась в Неп и еще не успела обжиться. Теперь она все устроила на новом месте с толком и с удовольствием и за эти несколько месяцев привыкла думать о коттедже как о своем доме. Но Джон, приехав погостить, обращался с вещами так же беспечно и по-хозяйски, как в их квартире в Лондоне. Почему-то эта бесцеремонность, это ни разу не сказанное «с твоего позволения» очень ее раздражали. Когда он ходил по комнатам, она была настороже, приглядывала за ним, как за неуклюжим гостем. И все: то, как он снял подушки с кресел, чтобы ему было удобнее на диване, то, как он без конца шарил в кладовке и в холодильнике, чтобы обильно «перекусить», быстро уничтожив все ее печенье и почти весь запас апельсинового сока, то, как он оставлял на каминной полке полупустые кружки, в которых затягивался пленочкой недопитый кофе, — все это ее крайне, немотивированно злило. Она сама не была аккуратисткой, но скромные размеры комнат вынуждали ее следить за порядком. Из-за присутствия еще одного крупного взрослого человека, который делал все не так, как заведено у нее, коттедж казался захламленным и неопрятным.
— Ты не думаешь, что хорошо бы повесить ее на место? — спросила она, когда они вернулись с прогулки и он бросил куртку на спинку стула.
— Не придирайся. Она тебе что, мешает?
— Беспорядок. Противно войти.
— Нет, не противно.
— Нет, противно. Я свою вешаю.
— Подумаешь, куртка висит на стуле. Я же не блюю на пол.
— Есть вещи, которых я не люблю, вот и все.
— Не любишь — возьми и повесь. Господи, можно подумать, к нам сейчас придут с проверкой.
Они препирались и цеплялись друг к другу по мелочам все выходные. Потом Джон объявил, что хочет остаться еще на пару дней. Хоуп сказала, что это будет прекрасно: тогда они смогут вместе поехать в среду к ее родителям.
— Это еще зачем? — спросил Джон.
— Я тебе которую неделю говорю. У Ральфа — день рождения. Ему семьдесят.
— Там что, будет прием?
— Да, — ответила она с преувеличенным терпением в голосе. — И очень большой.
— Тогда на меня не рассчитывай. Ты же знаешь, я не выношу таких сборищ.
— Хорошо, — Хоуп мельком отметила, что ее раздражение почему-то улеглось. — Как ты хочешь.
Несколько раз, когда она шла на работу в лес, Джон отправлялся вместе с ней. Он ей не мешал: он говорил, что ему нравится смотреть, как она двигается, делает измерения и собирает образцы. Иногда он в одиночку отправлялся исследовать имение. Одно из мест, которые он обнаружил, ему особенно нравилось; оно находилось у развалин барского дома в стиле Иакова I.
Здесь небольшая долина была превращена в декоративное озеро, теперь илистое и заросшее водорослями. Первоначально задуманную панораму несколько портил хвойный питомник Лесной комиссии, расположенный на одном из склонов долины, но дорога к озеру по длинной узкой луговине по-прежнему обладала странным очарованием.
Итак, вы шли вдоль луговины сквозь буковую рощу по заросшей тропинке. Слева от вас тек питающий озеро ручей. Его русло было местами углублено, местами запружено так, что он образовывал цепь небольших прудов и каскадов. На подступах к озеру, когда его еще закрывали прибрежные деревья, тропа круто сворачивала вправо, огибая густые, темно-зеленые, почти черные заросли тиса.
Вид открывался перед вами внезапно. Серебряный лоскут воды, где отражалось небо, перед ним — зеленые луга с дубами и липами. На противоположной стороне озера продуманно разбитая вязовая аллея уводила взор к дальнему, примерно в миле от берега, высокому розовому гранитному постаменту на вершине холма, но сам памятник так и не был воздвигнут.
Хоуп, разумеется, знала про это озеро, но никогда не подходила к нему той дорогой, которую обнаружил Джон. Он повел Хоуп ее посмотреть.
— Видишь, как умно, — он указал на тисовые заросли, которые они огибали. — Когда ты думаешь, что уже у цели, то вынужден остановиться, свернуть с пути, сделать круг, и вот — эврика! Ожидание, разочарование, и потом — двойной эффект, потому что ты на мгновение забыл, зачем шел.
Родители Хоуп по-прежнему жили в Оксфордшире, неподалеку от Банбери, в том же доме, где прошло все ее детство. Это был простой, длинный дом в небольшой деревне, почти не обезображенной унылой муниципальной застройкой и миниатюрными игрушечными жилищами пенсионеров. Хоуп из ностальгии села на автобус в Банбери и позволила образам из далекого прошлого завладеть ее памятью, пока он ехал на юг, к Оксфорду, то и дело сворачивая с основной дороги в деревни, расположенные к западу и к востоку от нее.
Выйдя из автобуса на зеленой лужайке, она миновала церковь, кладбище, желтые, вытянутые в ряд дома богадельни, свернула влево и по тенистой аллее, где под ногами хрустели буковые орешки, двинулась к родительскому дому.
Почти весь широкий газон перед ним занимал полосатый, белый с голубым шатер. К нему задним ходом подогнали грузовик, и теперь рабочие выгружали оттуда позолоченные гнутые стулья и столешницы из ДСП. Из-под шатра раздавались возбужденные голоса сестры и матери, которые инструктировали рабочих, что куда ставить.
Она обогнула грузовик и незамеченной вошла в дом. Поставила чемодан у лестницы и через гостиную и столовую прошла в кухню. Повсюду стояли цветы, их густой аромат смешивался с запахом мастики на пчелином воске. В окно кухни она увидела отца: он жег какой-то мусор возле фруктовых деревьев на дальнем конце усыпанного листьями участка. Хоуп направилась к нему.
Отец был худой и высокий. Его волосы, прежде густые и неизменно блестящие, в последние два года начали стремительно редеть, он делал вид, что относится к этому факту легко, но на самом деле всерьез расстраивался. Он всегда безмерно гордился своими волосами, и на всех его фотографиях в молодости, которые были в изобилии развешены по дому, именно эта черта его внешности первой бросалась в глаза. Он пережил короткий, но весьма прибыльный период актерской славы, будучи перед Второй мировой войной кумиром женской части Вест-Энда, но даже тогда его внешность стандартам мужской красоты не соответствовала. Тем не менее, его считали красивым, он был знаменит своими внешними данными — именно потому, что его волосы, блестящей плавной волной откинутые назад с чистого лба, на котором они росли небольшим мыском, были именно такими, какие по тем временам должен был иметь красивый мужчина. Никто не замечал его недостаточно больших глаз, или узковатого рта, или того, был он при усах или нет (такие перемены носили сезонный характер), потому что любой взгляд немедленно устремлялся на эту гордую, почти неприлично мощную гриву.
