— Прости, мама, — проговорила она. — Мне очень жаль. — Мать остановилась, посмотрела на нее и улыбнулась одними губами.
— Не нужно жалеть меня, Хоуп. Я этого не терплю.
Хоуп впала в настоящую депрессию, когда увидела, что ей отведено место между Бобби Гау и человеком по имени Джеральд Пол, старым другом семьи. Он был пенсионером, в прошлом — театральным агентом, на которого работала ее мать, пока не вышла замуж за Ральфа. Хоуп думала, что, вероятно, они когда-то были любовниками. А может быть, они любовники и сейчас.
Когда она села за стол, Бобби Гау попросту от нее отвернулся, так что разговаривать ей пришлось с Полом. У него был большой тонкогубый рот, полный коричневых зубов, которые росли плотно и криво, под разными углами друг к другу. Как ни странно, дыхание у него не было зловонным, оно лишь слабо отдавало ванилью, словно он полоскал рот ванильной эссенцией.
— Приятно видеть, что Ральф так хорошо выглядит. — Пол смотрел на другую сторону стола, поверх приборов. — И ваша мать тоже. Потрясающая женщина.
Хоуп посмотрела на своих родителей: мать, словно облизанная похотливым взглядом Пола; отец, вслушивающийся, непрерывно поглаживающий бороду… По левую руку от него Фей давала Кэрол отхлебнуть глоточек шампанского из своего бокала. Пол предавался воспоминаниям о «нашей чудесной Элинор». Хоуп прикрыла глаза и внезапно ощутила желание оказаться у себя в поместье, в лесу Литтл Барн Вуд. Она решила, что попытается исчезнуть, пока будут произносить тосты.
Она сделала глубокий вдох и ложечкой выудила шарик авокадо из лежавшей перед ней груши. Официант подошел и наклонился сперва к ее матери, потом, обойдя вокруг стола, к ней самой.
— Миссис Клиавотер, вас к телефону. — Она сказала: «Простите», — и направилась в гостиную. Наверное, Джон, подумала она, когда взяла трубку. Но это был Грэхем Мунро.
— Что случилось, Грэхем? — прервала она поток его извинений.
И он объяснил что. Под вечер трое сельскохозяйственных рабочих, идя в поместье Неп через буковую рощу у старого барского дома, услышали необычный шум. Решив установить его источник, они обнаружили человека, который уже успел вырыть на берегу озера «систему траншей» — именно так выразился Мунро. Общая протяженность примерно сорок ярдов, глубина больше трех футов. Рабочие спросили, кто он такой, и вступили с ним в препирательства. Потом поволокли его в контору поместья.
— Как будто бы на этом этапе он стал буянить и попытался от них сбежать. — В голосе Мунро звучали все его невысказанные извинения. — Боюсь, что рабочим пришлось удерживать его силой.
— С ним все в порядке?
— Только ссадины и синяки, так мне сказали.
— А вы-то сами его не видели?
Из конторы, установив личность Джона, позвонили Мунро в Вест Лалворт. Он, в свою очередь, перезвонил Джону и сказал, чтобы тот шел в коттедж и там его дожидался.
— К сожалению, — сказал Мунро, — я не смог выехать немедленно, а когда я добрался до вашего дома, его и след простыл.
— То есть?
— Он исчез. Свет был включен, и входная дверь не заперта. Поэтому я и решил, что должен вам позвонить. Еще он оставил записку.
— И что в ней?
— Я не могу разобрать. Какие-то каракули. Но, по-моему, там есть слово «Лондон».
— Вероятно, он поехал домой. Спасибо, Грэхем. Первое, что она подумала, когда повесила трубку: идиот, идиот несчастный. Вторая мысль была эгоистической: вот отличный предлог, чтобы сбежать с юбилея. Пришла мать — она искала Хоуп, чтобы узнать, в чем дело; Хоуп ограничилась объяснением, что Джон заболел и, по-видимому, ей лучше немедленно ехать домой. Судя по выражению лица Элинор, в первую секунду она хотела возразить, потом передумала.
— Что ж… Только попрощайся с отцом перед уходом. Я его сейчас к тебе пришлю. — Она подалась вперед, чтобы обнять Хоуп.
Хоуп почувствовала, как на нее налегли мягкие груди матери, в носу защекотало от запаха розовой воды. Мать задержала ее в объятиях.
— Дорогая, ты приедешь меня навестить? Когда все будет спокойно. Просто так, немного побыть вместе.
— Конечно. И очень скоро.
— Я тебя совсем не вижу последнее время, — мать пристально посмотрела на нее. — Я по тебе скучаю. — Потом улыбнулась. — Пойду, пришлю к тебе Ральфа.
Хоуп поднялась наверх и поспешно сложила чемодан. Она даже не потрудилась переодеться. Просто влезла в пальто и вынула гребни из волос.
Ральф ждал ее внизу. Она вкратце рассказала ему, в чем дело.
— Я думаю, тебе и вправду лучше ехать, — произнес он неохотно, угрюмым тоном и поцеловал ее. — Что случилось с твоим Джоном? С ума сошел или что-то вроде этого?
Хоуп выдавила из себя смешок. «Конечно, нет, что ты. Зачем ты такое говоришь? Он просто слишком много работает».
— Большая ошибка.
Она сжала ему руку выше локтя. «Желаю хорошо провести вечер».
— Шансов немного. — Он проводил ее до двери. — Беда в том, — сказал он, — что мне до охренения скучно. Потому я и пью. Я знаю, что твою мать это не радует, но, видишь ли, я ничего не могу тут поделать.
Хоуп было подумала, что он сейчас расплачется, но глаза у него были ясные и голос звучал твердо. «Тошнит меня от всего этого», — сказал он.
— Брось, Ральф. Получай удовольствие. Здесь все твои родные. Мы все тебя любим, и твои старые друзья тоже.
Он посмотрел на неё: «Мои старые друзья… Такая толпа говнюков».
Она села на поезд, шедший без остановки из Банбери в Оксфорд. Она с запасом успевала на последний поезд в Лондон. Она сидела в слишком теплом, слишком ярко освещенном купе, вглядываясь в темные сельские пейзажи за окном, но видела только собственное, пялящееся на нее отражение. Она думала о Джоне и заставляла себя признать, что его причуды становятся проблемами, необычные выходки — предупредительными знаками… Но внутреннее сопротивление не позволяло ей зайти в этих признаниях слишком далеко. Когда же она спрашивала себя, что теперь намерена делать, то сразу погружалась в густой туман инертности и апатии: ничто не казалось ясным, никакое направление — правильным.
На смену этому чувству пришло ожесточение: в ней начало подниматься что-то вроде злости. Такого она не предвидела. Она не ожидала подобного поворота событий. Ее незаурядный, блистательно одаренный муж не должен был заболевать таким образом, становиться психически неустойчивым и создавать проблемы.
Она взглянула в лицо своему эгоизму так же, как смотрела на свое отражение в холодном, черном вагонном стекле, и велела себе пересмотреть позиции. И испытала смутную тревогу, когда поняла, что к этому не готова.
На вокзале в Оксфорде ей пришлось прождать двадцать минут. Она коротала их в грязном кафетерии вместе с обычной в таких заведениях публикой: сексуально озабоченными юнцами, бедняками и бормочущими что-то себе под нос пьяницами, и чувствовала, что злость по-прежнему сидит в ней, застрявшая, как кирпич под ребрами.
