Гулял он от этого человека направо и налево. Даже в замкнутом санаторном Гурзуфе умудрялся «куры строить» обслуге женского пола. От поварих и санитарок до замглавврача: «Нам, татарам, все равно». Зато и ревновал ее тоже регулярно. Бурно. «Всех поубиваю, кто к ней притронется», — предупреждал он и грозно нахмуривал жидкие брови. Даже белая пенка высыхала по краям разгоряченного рта. Голова на тонкой шее, как радар, поворачивалась в сторону потенциального обидчика. И народ расступался, стараясь не встречаться глазами с этим дракошей. Он, как Змей Горыныч, мог испепелить. Хорошо, что хоть одна голова была, а не три.
Теннис его очень укрепил. Он вышел на работу. Правда, вместо чемоданчика-кейса носил тонкую папочку с несколькими листками. «Мне хватает, — говорил он гордо, — остальное все в голове. Туда вирус не добрался. Пусть дураки носят чемоданы с бумагами». Спесивый был чрезмерно.
Но тут его подстерегла другая беда, не менее опасная, чем энцефалит, — алкоголь. У него и наследственность была не «люкс». То ли отец, то ли мать страдали запоями. Где-то на Дальнем Востоке. Он это тщательно скрывал. Но природу не обманешь, гены не запретишь. Не те времена.
Я по неосторожности тоже внес свою лепту в этот разрушительный процесс.
В одну зиму мы снимали дачу в Барвихе. На субботу и воскресенье. В те древние времена Барвиха не была запредельно модной. Просто нам подходила Усовская ветка, мы жили на Хорошевке, ехать близко. Дача была недорогая, просто изба. Хозяин — одиночка, жил в пристроечке. Перед нами не маячил, слегка попивал. Я приглашал Севку с женой и сыном, хотел его тренировать в ходьбе на лыжах. Толчок лыжными палками был ему чрезвычайно полезен. Это входило в придуманную мной систему тренировок. Он кривился, не любил холод, но слушался. Однажды, для поощрения, я обещал глоток коньяка. Меня тогда снабжали азербайджанским, марочным. Он оживился, глаза заблестели. «Годится!» — сказал он с вдохновением и покатил по лыжне. Когда он толкался палками, у него зад оттопыривался картинно. «Главное — отклячить жопу, — научно объяснял без пяти минут доктор физико-математических наук, — тогда толчок эффективнее и мощнее». Эрудит.
Вечером наступал миг его блаженства. Я наливал коньяк из маленькой бутылочки в десертную ложку. Он проглатывал, занюхивал рукавом «по-пролетарски». И требовал вторую ложку. Мол, не распробовал. Очень оригинально. Он полюбил десертные ложки.
Коньяк имел привлекательный летучий запах. На него появлялся хозяин. Поводил носом, он у него был какой-то сплющенный. Глаза сомнамбулически прикрывались, как при наркозе. «Пахнет чем-то освежающим, — сдавленным голосом говорил мужик, — алкоголь?» Помните, у Никулина: «Спирт?» Но, увидев десертные ложки, разочарованно заключал: «Лекарство…» Севка очень веселился от этого и требовал себе третью ложку. «Тройственная унция», — говорил он туманно. Коньяк его будоражил и вызывал на разные откровения:
— Я когда простого русского мужика вижу, то прямо млею. Простой, бесхитростный. Готов ему простить любое свинство. А вот интеллигенты ваши меня злят — чего-то крутят, вертят, выдрючиваются.
— А ты сам-то к какому классу себя относишь? — спрашивал я его.
— В том-то и дело — от тех ушел, а к этим не пришел, болтаюсь как… цветок в проруби, — горестно заключал он. — Давай еще одну ложечку примем, для успокоения, а?
— Раз ты этого мужика так любишь, отдадим ему остатки коньячка!
— Издеваешься? Я его лучше удавлю. Да он и непривычный к такому деликатесу. Я ему какое-нибудь пойло куплю в другой раз.
Но в следующий раз ничего не привозил. Скупой был отменно. И то: офицерское жалованье, никаких дополнительных приработков. Лидка спокойно смотрела на «десертное» лечение коньяком, она опасалась совсем других масштабов. Все бывало в их неспокойной жизни.
Привозили они своего сына, Афанасием называли. Полным именем. Года на два был старше моего сына Мишки. Малый был очень продвинутый. Все норовил сравнить длину своей письки с длиной Мишкиной. Сын смущался, отказывался. Тот настаивал: «Все равно у меня длиннее, я в детском саду на первом месте». Пятилетний Миша старался перевести разговор, взахлеб рассказывал что-то про поезда, паровозы (давно это было) и даже пытался петь «Гренаду», которую незадолго до этого мы выучили (интеллигенты проклятые). Но Афанасий не отставал, уходил с Мишкой погулять и там демонстрировал, как он далеко мог писать. Дальше всех, как из шланга. Севка на эту похвальбу только похохатывал, а Лидка смущалась.
Под самый Новый год я еще утром спрятал в снегу под огромной елкой немудреные подарки: паровозик, конфеты, офицерский кортик из пластмассы. Мы пошли к елке, я специально выбирал сугробистые места, чтоб проваливаться и преодолевать. С задумчивым видом сказал: «Наверно, надо копать здесь, похоже, что Дед Мороз сюда приходил». «Ищите дураков, следов нет» — сказал недоверчиво Афанасий, а Мишка копал и копал своей лопаткой и добрался до подарков. Как он радовался! Прошло сорок лет, а он до сих пор с удовольствием вспоминает тот Новый год и скепсис Афони. Они давно не встречаются. Мишка стал музыкантом и работает в опере. А Афанасий стал опером, а потом кончил техучилище КГБ. Там и вращается. Скепсис плюс технические папашины гены его устраивают.
Ну а Севка крепчал. Я расценивал это как свою победу. Энцефалит — вещь паршивая, а тут человек явно выздоравливает. Я его лепил, как Пигмалион. Громковато сказано, напыщенно, но мне тогда так казалось. По глупости, конечно, и наивности.
Однажды я задержался на работе и приехал в Барвиху совсем поздно. Меня ждали к ужину. Севка мирно беседовал с хозяином в пристроечке. Наверное, о простой и здоровой деревенской жизни. Он приехал без семьи. Сын простудился, и Лида осталась с ним дома. Мишка спал. Жена на меня как-то странно смотрела и хмыкала. Я это отнес к запоздалому приезду и, естественно, как большинство мужиков, лебезил. Хотя и не был виноват. Поужинали, легли спать, утром день был чудесный, мы с Мишкой учили «Мороз и солнце», и он не выговаривал слово «прелестный», говорил то «пресный», то «перелесный». Смеялись.
Севка красиво работал над переменным ходом, как заправский лыжник: палки взлетали над лыжней и впивались в твердый сверкающий наст. Лыжня уводила куда-то в лес, к елкам, покрытым снежными пластами. Идиллия. Залюбуешься и запомнишь навсегда. Он рано отправился домой — прямо образцовый отец семейства.
Так мне мнилось. Оказалось, это совсем не так. Когда пообедали и легли отдохнуть, жена набрала воздуху и выпалила: «Этот твой барбос совсем обнаглел — предлагал, пока тебя нет, переспать с ним. Просто так, чтоб показать свою мужскую силу. Она-де у него особенная, всем мужикам недоступная, он один такой гигант: «Тебе такого и не снилось с твоим хилым интеллигентиком». На ее возмущенные вопли и предложения использовать эту силу на своей Лидке он отвечал, что ей достается по полной программе и еще хватает на многих других, в том числе и на жен его близких друзей. Стервец.
На мой вопрос, чего же раньше не сказала, пока он был здесь, я бы ему рожу начистил, отвечала, что не хотела скандала, все равно бы он отбрехался, а из тебя такой «чистильщик», как из меня София Ротару. Она тогда увлекалась пением — одинаково почитала Дорду, Кристалинскую и Пантофель-Нечецкую, в равной степени. Пыталась петь весь их репертуар. Кое-что, очень немногое, почти получалось. Так мне тогда казалось.
