Пришлось возвращаться в дом. Ольга видела раздражение мужчины и то, как он сунул деньги в карман, а потом ушел в кухню и, судя по звукам, рухнул на раскладушку одетый, она же присела на краешек дивана, как будто сейчас встанет и уйдет, а было всего ничего: половина четвертого.
Мысли клубились гадкие. Без всякой прежней победительности над людским судом. Наоборот, сейчас она доподлинно знала: этот суд сильнее ее многократно. Он – в тех машинах, что, оглядев ее, проехали, не взяли. В этом ее ночном хозяине, который, конечно, проявил чуткость, выскочив за ней в ночь, и предложил свои, видимо, последние… Сейчас же он ее ненавидел, потому что она разбила ему сон, она это чувствовала на расстоянии. Спокойный, он дышал громко и широко, злой, он как бы и не дышал вовсе, как бы затаился. Ах вот в чем саморазоблачительность всех тихонь мира! Всякий «звучащий» человек чует эту стойку к прыжку в молчащем, смиренном человеке. Это подлая порода затаившихся… Вот и этот, в кухне… К горлу подступила ненависть.
Она вошла к нему и села в его ногах.
– У нас нет другого способа перестать ненавидеть друг друга, – сказала она.
– А за что вы меня ненавидите? – спросил Алексей.
– Не важно, – сказала она. – Не надо ничего уточнять.
Потом она уснула с хорошей победительной мыслью, потому что мужчина в кухне спал уже громко.
Утром телефон был починен. Манька прежде всего спросила, сколько денег у нее было в украденной сумочке. Узнав, цокнула зубом. Кулибин же спросил, где она была ночью. Ольга сказала, что у меня. Потом она позвонила мне и сказала:
– Я ночевала у тебя. Подробности потом.
Алексей довел ее до троллейбуса. Они шли, и она пыталась разглядеть его внимательней, потому что не помнила его вчерашнего. Ночной же был еще в ней, и она сжималась, удерживая его слабенькое и спасительное тепло, не зная зачем… В одной из подворотен мужчина резко повернул ее к себе.
– Не смотри, – сказала Ольга. – На мне ведь ни ресниц, ни щек, ни губ.
– Не важно, – сказал он. – Ты из тех, что сами приходят и сами бросают? Но я другой, понимаешь? Со мной так нельзя! Я привязываюсь как собака.
– Все со всеми можно, на этом свете уже нет правил, – устало сказала Ольга. – Ты подобрал на улице больную тетку, дал ей отлежаться, а она отблагодарила тебя как могла… А теперь отпусти ее с миром. У нее своя жизнь, у тебя есть другая. Каждый пойдет своим путем…
– Не годится, – сказал он.
Было невероятное желание отдаться этому случаю, навсегда подчиниться так неожиданно возникшему раскладу карт. И вернуться в обшарпанную (при белом свете особенно) квартирку и поехать в ней дальше с этим человеком.
Вот так взять и ринуться с места в карьер.
Но она уже шла домой, а ее просто приостановили в подворотне. «Подворотня» – тут ключевое слово. Она не скажет об этом Алексею, тот может оскорбиться словом – объясняй потом, что это слово не хуже других. Просто место прохода, ни больше ни меньше. Но она-то уже знала, что это не так. Подворотня… Вор. Ледяные капли под ворот. От ворот поворот. Воротило. Почему-то сюда же прибивалась ворона.
Ольга приподнялась на цыпочки и поцеловала Алексея. У него был дешевый одеколон. Это почему-то тронуло ее сердце… «Ах голубчик ты мой…»
– Во всяком случае, ты знаешь, где я живу, – сказал он.
– Более того, – засмеялась Ольга, – я запомнила твой телефон.
– Буду ждать, – грустно сказал Алексей, когда она уже вошла в троллейбус.
Она смотрела, как он остался на улице. Плоховато одетый мужчина из плохой квартиры с пятьюдесятью рублями наличности. Она пробила талон, который ей дал Алексей, и ее тут же настигла контролерша. Посмотрела на дырочки, а потом – почему-то с ненавистью – на Ольгу. Почему так? Почему с ходу? Что ты обо мне знаешь, баба? Взгляд, которым ответила Ольга, был такой силы, что контролерша выпрыгнула из троллейбуса, минуя ступеньки.
Ольга засмеялась ей вслед. Ну что ж, ну что ж… С ней все в порядке, в полном! Там где-то позади остался человек, «который будет ждать», дома муж, «который ждет». Немало, для этой жизни немало…
Кулибин сидел на лестнице.
– Что? Не придумал, как открыть дверь? – спросила Ольга.
– А как? Как? Кроме как раскурочить? – развел руками Кулибин.
– Чего тогда сидишь? – возмутилась она. – Курочь!
– Подумать надо, – вяло ответил Кулибин. – Почему у Маньки нет наших ключей? На такой случай. Что за идиотия!
В конце концов дверь им открыл Сэмэн. Пришел с парнем, колдовали, колдовали и открыли. В квартире стоял собачий холод. Все это время Ольга просидела у соседей в кухне, и хоть те были милы и сочувственны, Ольга понимала, что она их достала, что жалобная история, как ее обштопали в электричке, уже сходит на нет, что соседи сейчас вступают в опасный момент «энтузиазма доброты», которая уже совсем не доброта и ничего не имеет общего с сердечным порывом. Кто ж виноват, «энтузиазм» – слово, которое изначально опорочено нами же самими… Еще говорят «голый энтузиазм». Хотя у соседей был другой случай. Случай вполне и пристойно одетого энтузиазма… Но он уже напрягал. Спасибо Сэмэну.
Уже ночью Кулибин ей скажет, что все эти мастеровые дверей говнюки, если простой хохол может вскрыть замок. А посему, как только Сэмэн все закончит, надо будет его, замок, сменить… Мало ли… Тем более что и ее ключи украли…
– У тебя в сумочке, случайно, не было адреса?
– Успокойся, не было, – ответила она, хотя как раз думала, что на случай какого-нибудь несчастья (тьфу! тьфу! тьфу!) хорошо бы иметь при себе и адрес, и телефон, и имя-отчество. Мало ли…
«Но я не думаю эту мысль, не думаю, – шептала Ольга. – Просто надо быть предусмотрительной. Просто для страховки»…
Они так намаялись с этой дверью, что Ольга напрочь забыла спросить у Сэмэна: «Ну и что там за картины? Стоило смотреть?»
Он расставил их по стенке. Четыре картинки. Ольга сразу подошла к той, на которой черная земля отсвечивала серебром. На земле росла трава, и у нее был надорвавшийся вид. Как будто истратив силы где-то в невидимом пространстве, на пребывание на свету и виду сил у горемыки-травы уже не осталось. Она никла стебельком, с одной стороны, обреченно, а с дру-гой – даже успокоенно, ибо прошла весь путь до конца, явилась миру, поколыхалась на ветру и сейчас увянет. Земля же манила, ворожила колдовским серебряным светом, хотя уже было ясно, что это и не земля вовсе, одна кажимость – топь – шагни и поймешь, каково было траве.
– Другие цикавше, – сказал Сэмэн.
– О Господи! – закричала Ольга. – Живешь в Москве, в русской семье, можешь говорить по-русски?
– Только ради тебя, – чистейше сказал Сэмэн, как будто и не умел, припадая на тонюсенькое «и», перекатываться на разлапистые тягучие «э». «Сэмэнэ-э! Дэ-э ты й-е-е?» – Я хотел сказать, – говорил он, глядя на Ольгу с насмешливой неприязнью, – что другие картинки получше. Поинтересней. Это «Болото» хуже всех. Тут просто колер хорош.
