– А теперь, – продолжал Босх, – вы готовы сотрудничать и говорить со мной по поводу воскресного вечера?
– До определенного предела.
– И где этот предел?
– Пока не знаю, но мне хорошо известен механизм. Время идет, однако некоторые вещи остаются неизменными. Вы здесь для того, чтобы убедить меня сесть в тюрьму. Я же приехал, понимая, что вы черт-те что вбили себе в голову. И если сумею помочь вам, не намотав при этом свои кишки на ржавый гвоздь, я это сделаю.
Босх откинулся на спинку стула.
– Вы помните меня? Помните мою фамилию?
Маккуиллен кивнул:
– Конечно. Я помню каждого в той специальной комиссии.
– Включая Ирвина Ирвинга?
– Разумеется. Тот, кто наверху, запоминается лучше, чем другие.
– Я был в самом низу, и мое мнение ничего не значило. Не ручаюсь за достоверность, однако считаю, что вас сознательно спалили. Нужно было кем-то пожертвовать, и этим человеком оказались вы.
Маккуиллен сцепил на столе руки.
– Все последующие годы мне было плевать на это. Поэтому, Босх, не старайтесь проявлять ко мне сострадание.
Гарри кивнул и подался вперед. Маккуиллен предпочитал играть жестко. Он был либо слишком хитер, либо слишком глуп, если надеялся продержаться один на один без адвоката. Босх решил подыграть ему.
– Хорошо, не будем ходить вокруг да около. Почему вы сбросили с гостиничного балкона Джорджа Ирвинга?
Маккуиллен криво улыбнулся.
– Прежде чем говорить об этом, я хочу получить кое-какие гарантии.
– Что за гарантии?
– Никаких обвинений по поводу оружия и прочих мелочей.
Босх покачал головой.
– Вы же утверждали, что вам известен механизм. В таком случае должны понимать, что я не могу пойти на сделку. Это прерогатива окружного прокурора. Но со своей стороны подтвержу, что вы сотрудничали со следствием. Могу даже попросить для вас льготы. Но на сделку пойти не имею права, и вы знаете об этом.
– Вы хотите выяснить, что произошло с Джорджем Ирвингом. Я скажу вам, но только на этих условиях.
– Оружие и какая-то мелочевка?
– Именно. Оружие и еще одна ерунда.
Босх не видел смысла в словах Маккуиллена. Если он признает, что убил Джорджа Ирвинга, то обвинения в ношении незарегистрированного оружия будут второстепенными и несущественными. Отсюда следовал вывод: Маккуиллен не собирается признавать себя виновным в смерти Ирвинга.
Возникал вопрос: кто с кем играет? Босх хотел убедиться, что верховодит он.
– Вправе обещать одно: постараюсь вам помочь. Вы мне расскажете, что произошло воскресным вечером, а я не стану придираться к мелочи. Это самое большее, что я готов сейчас предложить.
– Похоже, придется положиться на ваше слово, Босх.
– Даю вам слово. Давайте начнем.
– Мы уже начали. И вот вам мой ответ: я не выбрасывал Джорджа Ирвинга с балкона «Шато-Мармон». Он упал оттуда сам.
Босх откинулся назад и начал барабанить пальцами по крышке стола.
– Бросьте, Маккуиллен. Почему вы решили, что я поверю этому? Неужели полагаете, что этому вообще кто-нибудь поверит?
– Я ничего от вас не жду, просто говорю, что не делал этого. Вы все неправильно поняли. С самого начала подошли предвзято, пусть даже основывались на некотором наборе косвенных улик. Сложили все вместе и заключили, что я убил Ирвинга. Но я не убивал его, и вы не в состоянии доказать обратное.
– Что ж, надейтесь.
– Надежда тут ни при чем. Я знаю, что не можете доказать, потому что не убивал.
– Давайте начнем с начала. Вы ненавидите Ирвина Ирвинга за то, что он сделал двадцать пять лет назад. Бросил вас на растерзание, разрушил карьеру, если не жизнь.
– Ненавижу – сложное понятие. Конечно, я ненавидел его прежде, но с тех пор прошло много времени.
– А как насчет воскресного вечера? Какое чувство вы испытывали к нему?
– Никакого. Вообще не думал о нем.
– Справедливо. Вы думали о Джордже. На этот раз Ирвинг-младший собирался отнять у вас работу. В тот воскресный вечер вы испытывали к нему острую неприязнь.
Маккуиллен покачал головой:
– Не буду отвечать. Не обязан. Но что бы я ни думал о нем, я не убивал его. Он сам покончил с собой.
– Почему вы так уверены в этом?
– Потому что он сам мне сказал, что собирается совершить самоубийство.
Босх был готов к любому способу защиты Маккуиллена, но только не к такому.
– Он сам вам сказал?
– Именно.
– Когда он вам это сказал?
– В воскресенье вечером, в своем номере. Он за этим туда и пришел. Сказал, что собирается прыгнуть с балкона. Я покинул его номер, прежде чем он это сделал.
Гарри снова помолчал. Он понимал: у Маккуиллена было несколько дней, чтобы подготовиться к этому моменту. Состряпать версию, которая объясняла бы все факты. Но в лежащей перед ним папке находились фотографии повреждений на лопатке Джорджа Ирвинга – козырь, с помощью которого Босх надеялся переломить игру. Маккуиллену придется объяснить, как они появились на теле погибшего.
– Выкладывайте свою историю. Каким образом состоялся ваш разговор с Джорджем Ирвингом. Только ничего не упускайте, я хочу услышать все детали.
Маккуиллен сделал глубокий вдох и медленно выдохнул.
– Вы понимаете, на какой риск я иду, разговаривая с вами и при этом не зная, что у вас есть или что, по вашему мнению, у вас есть? Я скажу вам чистую правду, а вы вывернете ее так, чтобы угробить меня. А ведь со мной в этой комнате нет даже адвоката.
– Это ваш выбор, Марк. Вы захотели поговорить – вот и говорите. Требуете адвоката? Вызовем вам адвоката, но на этом все разговоры закончатся, и игра пойдет по-другому. Вы служили полицейским и знаете механизм. Есть всего один способ выйти отсюда и попасть сегодня вечером домой – вы должны выкупить свободу рассказом.
Босх сделал рукой жест, означающий, что он оставляет выбор за Маккуилленом. Тот кивнул, понимая: теперь или никогда. Адвокат посоветует ему молчать – пусть полиция напрягается и выдвигает аргументы в зале суда. Ничего не говорить такого, что полицейские еще могут не знать. Хороший совет, но не всегда полезный. Бывают такие вещи, которые лучше сказать.
– Я был с Джорджем в номере. В воскресенье вечером. Точнее – в понедельник утром. Пришел встретиться с ним. Был на него зол, хотел… да нет, сам не знаю, чего хотел. Но точно не хотел, чтобы мне снова искалечили жизнь. Наверное, хотел напугать, поругаться, но… – Маккуиллен ткнул пальцем в сторону Босха, – когда я уходил, он был жив.
