«А я-то расстраивался, – подумал Валентин Марленович, выслушав историю своего нового знакомого, – разве мое горе может сравниться с его? Он лишился всего, что имел, и при этом не ропщет, не ноет! Вот у кого я должен учиться терпению и выдержке – у народа! А я раскис, жалуюсь на судьбу… нет, нельзя опускать руки! Главное – оставаться человеком, жить в ладу со своей совестью! Главное – не совершать недостойных поступков! А я, можно сказать, обокрал честного человека… украл чемодан, как выяснилось, с деньгами… конечно, я не знал, что в нем находится, но незнание, как известно, не освобождает…»
– Так что твоя, брат, правда – все несчастья через них, через баб проистекают! – снова прервал его раздумья Гусь. – Вот видишь ты, какой у нас Ворона смурной да неразговорчивый? А вот как ты думаешь, отчего такое?
– Ну, и отчего же? – вежливо поинтересовался Валентин.
– Будешь смурной, – нехотя проворчал Ворона, – когда тебя собственная жена похоронит!
– То есть как это похоронит?
– А вот слушай… – Ворона откашлялся и начал: – И я тоже не всю жизнь по подвалам мыкался… то есть как раз всю свою первую жизнь прожил я с женой и с тещей в двухкомнатной квартире имени Никиты Сергеича Хрущева. Жена у меня была в полиции паспортистка, теща – так себе, зараза районного значения, а сам я работал на заводе имени Клонова слесарем механосборочных работ. Жил я себе да поживал, примерно как все, выпивал, конечно, но не больше прочих. Теща, правда, исключительно плешь проедала – и такой-то я и сякой-то, и зарабатываю мало, и пью как мелитопольский сапожник… ну, опять-таки, все как у всех. Только один раз купил я в ларьке бутылку «пшеничной», выпил культурно, под соленый огурчик, у себя на кухне, и больше ничего не помню. Потом просыпаюсь, и как бы не у себя в кровати. Жестко как-то, и пахнет нехорошо, как в гидролизном цеху, и самое главное – холодно, прямо зуб на зуб не попадает.
Ворона поежился, как будто вспомнив тот давний холод.
– Пробую это я одеяло на себя натянуть, а никакого одеяла и нету, одна простыночка тонюсенькая, с черным клеймом. Я приподнялся, вокруг поглядел – а вокруг меня вроде стоят кровати, и на них люди, как я, простынками прикрытые. Ну, тут я подумал, что Нинка меня в вытрезвитель определила. Встал я – ноги босые, а пол холодный, каменный, подошел к соседу, окликаю – мужик, где здесь санитары, хоть бы одеялко байковое принесли, а то околеть можно от холода! А сосед-то молчит, простыней прикрылся, и ни гу-гу! Я простынку потянул – а это и не мужик вовсе оказался, а старуха, и мертвая!
– Мертвая? – испуганно переспросил Валентин Марленович.
– Мертвее не бывает! Вся уже синяя, и холодная, и бирка к ноге привязана! Тут уж я глаза-то протер – гляжу, а это ж я в покойницкой, и вокруг стоят каталки с мертвяками! Я простыней обмотался, чтоб срам прикрыть, и в соседнюю комнату вышел. А там санитары сидят, чистым спиртиком лечатся. Меня как увидали, так прямо с табуреток попадали. Один верующий попался, крест из-под халата вытащил: «Свят, свят», – бормочет. А я на столе у них спирт увидал, стопочку хлобыстнул – чтобы с холоду не окочуриться, ну и вообще здоровье поправить. Санитары как увидели, что я к спиртику присосался, успокоились. Если пьет – значит, живой человек. Стали меня спрашивать, как да что, а я-то еще меньше их знаю, сам хочу понять, как в мертвецкой оказался. Слово за слово, выяснилось, что Нинка моя «Скорую» вызвала, там не разобрались, за покойника меня посчитали и в морг привезли. Санитары мне еще спирту плеснули для полного оживления, а потом и спрашивают, что я дальше делать собираюсь. «Как что, – говорю, – отправлюсь по месту прописки, небось жена горюет, да и на работу скоро идти, месячный план выполнять». Они ничего мне не сказали, только переглянулись. Одежу кое-какую нашли, по размеру подходящую, только с обувью некомплект, пришлось в белых тапочках идти.
Ворона сделал паузу, тяжело вздохнул и продолжил:
– Прихожу это я домой, звоню, как водится, своим персональным звонком. Теща мне дверь открывает, и сразу – хлоп в обморок! Понятное дело, кому ж это понравится, когда покойник из морга домой возвращается! Я ей и объяснить ничего не успел. Ладно, думаю, после разберусь, пускай пока полежит, прохожу мимо тещи на кухню. А там сидит моя Нинка в халате и чай пьет, а напротив нее мужик, и что характерно, в моей пижаме и в моих домашних шлепанцах! Я, понятное дело, расстроился, собрался этому мужику рыло начистить, только он быстрее подсуетился. Я на пол – бряк, и ручки-ножки в стороны, а Нинка моя надо мной встала и провела разъяснительную беседу. В том смысле, что я уже не человек, а одна видимость, потому как на меня уже свидетельство о смерти выписали. Где причина смерти указана – отравление некачественным алкоголем, чего я и заслуживаю. И на этой жилплощади я тоже уже не прописан, все документы законным порядком оформлены. Нинке, как паспортистке полицейской, навстречу пошли, в ускоренном порядке оформили. Так что мне лучше не очень выступать, а то похоронят они меня на законном основании. А мужик этот, что в моих тапках чай пил, оказался большой начальник и полицейский майор, и у нее, у Нинки моей, с этим майором большое и светлое чувство, так что, опять же, лучше мне не выступать и проваливать подобру-поздорову, а то как бы хуже не было. Я уж хотел сказать, что куда уж хуже, дальше морга деваться некуда, да только чего-то застеснялся и смолчал. А майор полицейский меня за шкирку приподнял и на лестницу выкинул. «Скажи спасибо, – говорит, – что в мусоропровод не сую, боюсь, что не пролезешь и трубу своей фигурой заткнешь!»
Я ему, правда, на это возразил, что мусоропровод – он больше для ментов подходит, то есть для мусоров, только зря я это мнение при себе не оставил, майор сильно разозлился и ногами меня немного попинал.
Короче, пришел я в себя некоторое время спустя и решил как-нибудь устраиваться – надо же где-то жить, да и на завод имени Клонова пора, а то план месячный горит синим пламенем. Пошел я в жилконтору, девушке в окошке говорю, так и так, по ошибке меня выписали, как мертвого, когда вот же я – живой. Она, однако, мимо меня смотрит и паспорт требует. Я ей начинаю объяснять, что паспорта не имею, поскольку он у меня изъят в обмен на свидетельство о смерти, а она меня тогда вообще видеть перестает и говорит: «Следующий!»
Тогда пошел я на родной завод имени Клонова. На проходной меня, понятное дело, завернули, поскольку пропуска нет, а в отделе кадров начальник мне в понятной форме объяснил, что пока у меня нет прописки, никак они меня обратно взять не могут. А тем более если я вообще по документам числюсь покойником.
«Это представь, – говорит, – что будет в цеху твориться, если возле станков покойникам стоять разрешим!»
И тоже меня перестал видеть, в коридор выглянул и позвал следующего. Так что с тех пор я так в покойниках и числюсь. И вообще-то, как выяснилось, оно и к лучшему, потому что никто не зудит, и жить можно как душа просит, без излишнего нервного напряжения.
Валентин Марленович хотел сказать своим новым знакомым, что очень понимает их трудности и горячо им сочувствует, но к этому времени действие мутной подозрительной жидкости достигло своего максимума, и он повалился на бок и забылся тяжелым беспокойным сном.
