– Ты зачем «вальтер» откопала?
– От вас, хохлов, обороняться!
– Не шали, Елизавета…
– У меня лукошко на второй заставе осталось! И ножик… Я женщина одинокая, помочь и защитить некому, завтра сама пойду…
И будто всхлипнула. Это она так на жалость давила, надеясь, что Куров сходит и отыщет корзину или уж, на худой случай, с ней пойдет, но все подобные приемы бывшей супруги дед давно изучил и никак на них не реагировал: стоит чуть слабину дать, как верхом на шею сядет и понукать будет – характер такой. Дед в ответ включил телевизор, растянулся на койке, словно сытый кот, и Елизавета Трофимовна поняла: не разжалобить нынче бывшего супруга.
– Письмо в щелку просунь! – потребовала она.
– Какое письмо?
– От внука моего!
После раздела хаты в перегородке оставалась единственная щель – за печкой в углу: хата от старости проседала, и, как ни затыкали, ни заделывали, щель все равно светилась одинаково в обе стороны.
Дед даже не шевельнулся:
– Мне адресовано!
– А я его бабка родная! Имею право! Суй сейчас же, а то будет тебе газовая атака!
Куров покосился на противогаз, висящий всегда наготове, под рукой, и потянулся:
– Только попробуй… Свет отключу.
Электрические пробки остались на дедовой половине хаты, и, бывало, зимой, когда темными вечерами Сова смотрела сериалы, эта угроза действовала безотказно. Но сейчас на дворе еще солнце не село, поэтому бабка простучала босыми костлявыми пятками по гулкому полу и громко брякнула печной заслонкой.
– Нюхай, хохляцкая рожа!
Степан Макарыч хладнокровно напялил резиновую маску противогаза, распахнул окошко и, поправив подушку, уставился в телевизор – показывали новости. Печь уже прогорала, поэтому синий, угарный дым почти не застилал экрана, не мешал смотреть и медленно уносился на улицу. Елизавета Трофимовна выждала минут пять.
– Ну чего, живой еще, бандера? – спросила наконец.
– Что мне сделается? – пробубнил сквозь маску Куров. – Я уж привык терпеть от вас, москали проклятые. Погоди, вот хохлы вступят в НАТО и покажут вам кузькину мать.
– Нехай вступают! – без особого азарта подбодрила Сова. – И поскорей! Вот уж потехи будет – хохлы в НАТЕ!
– Чего же потешного?
– Так ей же сразу хана придет!
– Кому – ей?
– НАТЕ твоей!
– А они тогда – в Евросоюз!
– И союзу этому будет полный кирдык! Вы, хохлы, – наш засадный полк. Мы вас скоро в Штаты зашлем! Шоб разъединить их к чертовой матери! От них вся зараза идет…
– В том и есть ваша москальская агрессивная физиономия! – нехотя отпарировал дед.
Старухе, должно быть, тоже надоело препираться, да и любопытство разбирало – открыла задвижку на трубе и попросила глухо:
– Скажи хоть на словах, что пишет-то Юрко?
– Что надо, то и пишет.
– Поклон-то мне прислал?
– Поклон прислал, о здоровье спрашивал. Не примерла ли еще, говорит, бабка Сова? Не сунули ли ее в скважину?
– Ну чего болтаешь-то, дурень? Разве Юрко так про родную бабушку спросит?
– Ладно, шучу…
– Отпиши ему, дескать, плохая стала, болею!
– Ничего себе – плохая! – захохотал дед. – Со второй заставы рысью прибежала, и хоть бы что!
– Из последних сил прибежала. От муданта этого снежного…
– Да ты и без муданта как вертолет!
Старуха загоревала и, судя по звуку, зарядила пистолет.
– Приехать в отпуск-то обещается?
– Обещается, жди… Пока, говорит, горсть алмазов не накопаю, не приеду.
– Сдались ему эти алмазы! – Сова обиженно высморкалась и тут же принялась ругаться с причетом: – А все ты! Ты дорогу из родной хаты показал! Вот и осталась я одна-одинешенька на старости лет! И некому будет воды подать…
Куров знал, что эта песня на добрых полчаса, снял противогаз и прибавил звук в телевизоре. Обычно в таких случаях он отмалчивался, поскольку мысленно соглашался с бывшей супругой и чувствовал себя виноватым.
После освобождения брянщины от фашистов диверсанта Курова демобилизовали по ранению, но вместо того, чтоб в тот час отправиться домой, в Московскую область, он оказался в Братково. Его партизанская подруга Лиза Совенко уговорила остаться в ее родных местах: мол, поправишься и поедешь, куда тебе торопиться? А сама, коварная, уже тогда замыслила женить Кура на себе и навсегда оставить на Украине, оттого и ласковая была, безотказная, всякую его волю исполняла и в рот заглядывала. Он и не собирался жениться на ней, не нравилась ему Сова – курносая, глазки маленькие, востренькие и губы вечно удивленной трубочкой. И хоть рано созрела, аппетитно округлилась, словно краснобокое яблоко, да не то что укусить – ущипнуть не дает. Командир прикрепил ее к Курову, чтоб обучил всем премудростям взрывного диверсионного дела, так и образовалась птичья диверсионно-разведывательная группа Кур и Сова. Потому они на пару целый год ничем иным, кроме рельсовой войны, не занимались. Это уже когда он долечивался под ее присмотром во фронтовом госпитале, потерял однажды бдительность и допустил непозволительную шалость – как-то само собой получилось, невзначай. Думал, обойдется, и, поправившись, собрался уезжать, но Сова вдруг заявила, дескать, на сносях я, и не стыдно ли тебе, геройскому партизану, бросать обманутую беременную девицу, фронтовую подругу на произвол судьбы? В общем, он по молодости-то поддался шантажу, остался, но в сельсовете расписываться не стал принципиально.
Она тогда и на это была согласна.
А Братково немцы еще в сорок втором дотла сожгли, жить негде, так они снова вернулись на вторую заставу, поселились в прачечной и прожили там до весны. Хотели летом хату поставить в селе – им, как героям, землю дали и материала на строительство, но тут заявился вербовщик и говорит, мол, на золотые рудники требуются взрывники. Они же с партизанской подругой ничего тогда еще не умели делать, кроме как взрывчатку под рельсы или мосты подкладывать да эшелоны под откос пускать. Курова с беременной женой не взяли бы, но супруги скрыли это, записались добровольцами и поехали в Якутию. Тут спустя некоторое время и выяснилось, что Елизавета пустая и ни на каких сносях вовсе не была, но уж поздно, увяз коготок. Так пять лет они на пару шпуры бурили, аммонит закладывали и рвали породу с кварцевыми золотыми жилами. Надо сказать, Сова и в тылу у немцев была отчаянной, иногда чуть ли не у них на глазах магнитные мины под вагоны ставила; тут же и совсем расхрабрилась, и возникло между супругами нечто вроде рискованного соревнования – кто короче запальный шнур оставит. Однажды били шурф буровзрывным способом по коренным породам, и такая заруба, что никто уступить не хочет. А суть ее состояла в следующем: надо было зарядить шпуры, свести детонирующие шнуры в коллектор с капсюлем, уже в него вставить бикфордов шнур, запалить его и, пока горит, успеть подняться наверх в бадье, которую выкручивали воротом двое горняков. И получалось: шурф все глубже, а шнур короче. Было уже метров десять глубины, когда Степан установил абсолютный рекорд и подорвал заряды тридцатью сантиметрами – меньше оставлять уже было никак нельзя. Но Сова вошла в раж и сдаваться не собиралась: демонстративно укоротила шнур еще на вершок и спустилась в забой.
