– Вперед! Санаабар…
– Поди, не семнадцать лет! Я женщина зрелого возраста. И вся такая упревшая…
– Вставай на четвереньки и вперед!
– Чего ты раскомандовался? – На четвереньки-то встала, но не пошла. – Я кто тебе? Женись, тогда и командуй!
– Ишь что захотела! Только и смотрят, как бы на себе женить! Ну и бабы пошли! Тундара кириккитте! Помогай давай!
Дед в одиночку очередной столб раскачать попробовал – не поддается.
– А вот не буду помогать! Что ты сделаешь?
– Что я раньше делал, когда ты шевелиться не хотела на операции?
Она мечтательно глаза закатила:
– Ой!Ой! Что делал! Что дела-а-ал! Да если б ты, как раньше, я б с тобой походила на операции. А нынче у меня никакого интересу. Так что подчиняться отказываюсь, пошла домой.
И поползла прочь.
– Ты это брось! – Куров поймал ее за подол. – Не путай интересы. Мы по совести на операцию пошли. Юрку помогать Арсана Дуолайю изгонять. А не из каких-то там… личных интересов.
Этот довод бабку вразумил, хотя все равно проворчала:
– Всю жизнь вот так и маюсь… Ни жена, ни вдова… Кургыттара айбасы! Нет бы сказать: Елизавета – юрюнг, солнце! Юрко вон как Оксанке говорит? Учись у молодых-то, старый пень.
– Юрюнг, юрюнг, заметай следы!
Еще три столба развернули, и вот она уже, таможня с башней, и хоть людей никого, одни таможенники, но камеры отовсюду зырят, настроенные на всякое движение. Хорошо, откуда-то цыплята взялись, бродят в свете фонарей, зернышки собирают – сбивают с толку аппаратуру.
– Зря козла не взяли, – пожалела Сова. – Я бы его попасла… Вот тебе и легенда.
– Кто ж ночью козлов пасет? – Дед бинокль достал. – Тем паче на асфальте…
– Он же у меня окурки собирает. Большой охотник до табака…
– Не годится, подозрительно.
Сова задрала голову, рассматривая башню и обвисшие от безветрия государственные флаги.
– Как же отвлекать будем? Вовченко вон с трубой сидит. И дальше видит, чем ты.
– Надо думать, как… Ты же раньше сообразительная была.
– Да я знаю, как… Только думаю: согласишься ли? Куров обернулся к старухе, а у той глазки мечтательные, как в юности.
– Ну? Излагай.
– Только ты сразу не ругайся, а подумай, – предупредила она. – Ради внука родного я готова на жертвы идти.
– Говори!
– Тут вот, за кустиками, разденусь и такая вся выйду. Как Тамарка Кожедуб в клубе. И стану танцевать перед таможней. Пока ты на башню поднимаешься…
– С ума сошла?! Хатыныны канул!
– Ты подумай и не ругайся! Они же мужики, так всяко залюбуются. А что, не хуже Тамарки спляшу.
Если б не конспирация, Куров все ей сказал бы, не прибегая к шаманской речи, но тут и голоса-то не повысишь. Потому промолчал, а она расценила это как колебания и додавить решила:
– На Кожедубиху два государства сбежалось глядеть, работу побросали. Мебельная фабрика встала и лесопилки. Тут два таможенника с Чернобаем всяко прибегут.
– Они не прибегут, – прошептал дед.
– Почему? Не мужики, что ли?
– Они убегут.
– От меня, что ли? – пошла в задир Сова. – Ты это чего хочешь сказать? Да ты сам меня когда в последний раз видал? А? Не помнишь. Я, между прочим, похорошела с тех пор без тебя.
– Ладно, потом погляжу…
– А кто тебе покажет? Женись, тогда и гляди!
И пошел бы у них разговор на новый круг, но тут на таможне послышался дурной, пьяный крик:
– Колька! Колька, мать твою! Водки давай! Раз взял на содержание – давай ! Ты где, в душу тебя? Спрятался, волчонок! Да я тебя по запаху найду!
Куров прислушался и сразу же признал своего воспитанника, толкнул Сову. И та закивала головой, вытягивая губы в трубочку:
– Откуда и взялся-то? Будто воскрес. И речь стала внятная… Он на каком хоть языке говорит?
– Да вроде на нашем, – отозвался дед.
– А то у меня все уже перепуталось. Кажется, на шаманском, и все.
– Когда про водку говорят, то язык всяко шаманский, – потрафил дед Сове. – Магия… Вон сват наш – как напьется, так ведь на первый взгляд будто дурак делается. Никто понять не может.
– Так он просто мычит, как бык, да и все.
– Не-ет, – дед погрозил пальцем, – ничего ты не понимаешь. Крестник сказал, у него память просыпается. И древнюю мову вспоминает, первобытную, что ли, каменного века. Это когда не слова, а одни звуки…
А Семен Волков между тем бродил под башенным сводом от одних ворот к другим, словно в клетке, и гулкий его голос уносился на обе стороны границы.
– Сынка вырастил! – орал он. – Родного отца, как зверя, поймал! Хотел в Америку продать. Для опытов! Мне все сказали! Думал, не узнаю ? Ни стыда, ни совести! Колька?! Все равно найду!
– Мыкола спрятался, – определил Куров. – Одно государство уже без надзора.
– Так другое бдит! У Вовченки труба!
– Сейчас и ее не будет.
– Ну?! Так я и поверила!
– Приготовься меня страховать. Если что – сигнал.
В это время Семен оказался возле российских запертых ворот досмотровой зоны.
– Ладно! – крикнул он. – Не даешь водки – к Шурке уйду! Шурка, он добрый, он обязательно даст. И мать у него добрая была, всегда давала! Но к тебе не вернусь ! Ох, пожалеешь, хватишься, как жить сиротой! Шурка?! Ворота открывай!
Труба из круглого проема для часов на башне в тот же миг убралась. Куров подмигнул Сове, мол, видела ? Но та еще хлопала глазками и ушам своим, святая простота, не верила.
– Шурка! – Воспитанник Куровых тряс решетчатые створки. – Шур, встречай, твой батька идет! Ты у меня самый сердечный, Шурка. Это потому, что твою матушку любил!
– Ну, мне пора, – сказал Куров. – Если что, помни, не забывай. Погибну, так долго не реви. Тебе замуж надо. Вон какая еще сдобная. Как в прачечной… И так тыала хотун!
Тут они по-настоящему и обнялись – впервые за долгие годы разлуки…
Глава 11
Шурка Вовченко со своим вновь обретенным кровным отцом уже третью бутылку откупорили, расположившись по-бродяжьи, прямо на газоне досмотровой зоны. Прожектор вырубили, чтобы не слепил, камеры отвернули и костер развели, сначала для уюта, а потом и для дела: на закуску цыплят наловили, ощипали, нанизали на стальной щуп и изжарили.
– Со мной не пропадешь, Шурка! – хвастался старший Волков, управляясь возле огня. – Я тебя и накормлю, и напою, и спать уложу. Тут у тебя сяду налог брать. Сколько дадут – пополам. Мне много не надо.
