– А я ее не помню, – признался Лях.
– Плохо. – Гуменник проводил взглядом табачный караван и снова растянулся на траве, но уже в тени куста. – Тренируй зрительную память… Я посплю, а ты охраняй мое тело. И заодно продумай легенду.
– В России все проще, – повторил Геббельс. – Люди, бабы, отношения. Доверчивые овцы… С хохлами труднее. Там тебя допросят с пристрастием, вывернут… Кстати, мы когда-то начинали на Украине, можно сказать, тоже в одних трусах. Помнишь?
– Это незабываемо…
– И прошли тернистый путь. И вот теперь начинаем сначала…
– Думай про себя, – сказал батько. – И поменьше лирики. Не мешай спать…
Перед тем как погрузиться в сон, Гуменник подумал, что родная земля и впрямь дает силы, если на ней спать вот так, голым и под открытым небом. А Лях еще подумал несколько минут, лег на живот, чтобы не бередить ушибы на спине, и принялся сочинять легенду, которая должна была стать основой многих последующих лет жизни. Он даже не сочинял ее, а моделировал, словно искусный архитектор здание, прежде чем приступить к его строительству. И если эта умозрительная модель получалась цветистой, многоплановой и гармоничной, то, приложив незначительные силы, можно было воплотить ее в реальность…
То есть материализовать.
Их взяли сонных, причем очень жестко, и, не давая опомниться, начали не менее жесткий, подавляющий волю, допрос. На двоих было четверо здоровых, явно бандитского вида братков, похожих друг на друга еще чем-то, кроме стрижки под ноль. Сразу вычислили главного, и поэтому Гуменник оказался в наручниках и с веревочной удавкой на шее, а его телохранитель только с пакетом на голове.
Вопросов задавали всего два:
– Кто послал?
То есть – «Чьи вы, к какому клану принадлежите и чью волю исполняете?» Но их никто не посылал, и все, что они делали, – делали по своей воле.
– Кто сдал тоннель?
Они же на самом деле не знали, кому он принадлежит на правах собственности и кто конкретно его сдал. Впрочем, как и то, сколько стоит это китайское удовольствие в условиях дикого контрабандного рынка.
Поэтому ни тот, ни другой не могли толком что-либо ответить. Гуменник несколько раз терял сознание от удушья и какое-то время испытывал состояние невесомого и отдохновенного полета между жизнью и смертью. А очнувшись и понимая, что в очередной раз полет этот оборвется, признавался во всех смертных и прочих грехах.
– Я батько Гуменник, – хрипел из последних сил. – Личный представитель президента Украины.
Но кто бы ему, голому, поверил в тот час?
– Я русский, – открывался он, не зная уже, чем себе помочь. – Я москаль. Но давил абхазов на стороне Грузии. Стрелял в албанцев в Косово и румын в Приднестровье! Мочил русских в Чечне. И во всем этом раскаиваюсь!
Однако палачи были так далеки от политики, что, видимо, считали все это бредом воспаленного пытками сознания.
Тем паче – кто бы принял его покаяние? И грех отпустил?..
– Я ушел в Россию, чтоб возглавить Донское казачество, – чистосердечно признавался батько. – А потом стравить его с хохлами и посеять хаос. Потому что ненавижу весь этот мир! Потому что в детстве был болезненным, слабым, и меня все обижали. Я так же ненавижу Гитлера, потому что на войне погиб мой дед. Но я подражал ему! Я читал «Майн кампф» и оправдывал Мазепу, Петлюру и Бандеру – в знак протеста против всего лживого мира! Потому что не знал другого способа, как бороться с лицемерием! И как протестовать против унижения и обиды, которым подвергается маленький, ну, очень маленький, но живой человек…
Да кто бы стал вдаваться в тонкости психологии и тайны человеческой души, когда на кон был поставлен тоннель, приносящий реальный и осязаемый доход?
Потом он отчаялся и замолчал. И Лях замолчал, глядя на батько единственным уцелевшим глазом. А их долго били ногами, в том числе и по голове, но насмерть не забили, полуживых погрузили в кузов «Газели» и долго куда-то везли по тряской, доставляющей невыносимую боль дороге. Или, может быть, не по дороге, а густым лесом или широкой степью.
И выбросили на какой-то поляне, на территории, государственную принадлежность которой уже было ни за что не установить.
На этом оторванном от мира пятачке они ползали по кругу вдоль лесной опушки, плевались кровью, время от времени озирались полуслепыми затекшими глазами и вопрошали неизвестно у кого – возможно, у Бога:
– Где я?
– Кто я?
* * *
Все-таки заманила, зазвала и увела Сова мужиков из-под стены – кому мухоморов посулила, кому наркоза и еще чего-нибудь парного, горяченького, как в прачечной. Юрко сразу же в подпол залез, дескать, в темноту ему надо, чтоб третий глаз отдохнул. У него и впрямь он закрываться стал, прищурился, как у якута, и все время слеза набегала. Может, поэтому на Оксану даже не взглянул и сразу к козлу с козой, которые опять сидели в подполе – тоже, видно, понравились друг другу в темноте. Дед наркозу принял и спать завалился, а в это время к куровской хате целая процессия подкатила на трех машинах, одна из них – «скорая» с незнакомыми врачами, должно, из Харькова, или еще откуда пригнали. Сам депутат приехал с автоматчиками, поэтому бабка в окно глянула и сразу же за «вальтер» – подумала, внука забирать явились. Затвор передернула и под передник – другого-то оружия нет.
А оказалось, это за американцем приехали, и сразу же отлегло.
Доктора к Джону кинулись, давай трогать его, щупать, слушать, укол поставили. А он под наркозом был – так спал себе, как ребенок, шептал все: леди, леди, – и ничего не почуял. Потом санитары с носилками вошли, погрузили его и понесли в машину. Тут гордый депутат снизошел и говорит:
– За спасение жизни гражданина Соединенных Штатов и важной персоны от имени президента объявляю вам благодарность.
Только не сказал, от какого президента, хотя это было все равно.
И нет бы натурально поощрить – почетной грамотой, премией или ценным подарком, раз отличились, но куда там! Можно сказать, ограбили: автоматчик один бабку все оттеснял от депутата и, ненароком прижавшись к ней, обнаружил под фартуком «вальтер». Да ловко так выдернул, словно карманник кошелек! И сразу себе забрал. Да еще вроде как арестовать хотел, мол, не готовили ли вы покушение на жизнь депутата? Дурак такой – если б готовила, так давно бы завалила. Депутат вступился, не велел трогать старуху, дескать, несолидно – объявить благодарность и тут же в тюрьму тащить. Но пистолета не вернул.
Американца на носилках впихнули в «скорую», мигалки включили, сирены и умчались. А Сова погоревала минуту, что опять разоружили, да спохватилась, что Юрку мухоморов посулила. Взяла лукошко, наказала Оксане, чтоб козла не выпускала, и побежала за село, в лесополосу, где этих ядовитых грибов было полно. Идет, выбирает которые поярче и покрепче, и уж полную корзину собрала, хотела возвращаться, но смотрит, а на земле одежа валяется, почти новая, крепкая, и хромовые сапоги тут же разбросаны. Поглядела вокруг, покричала – никого. И подумала: что такому добру-то пропадать? Сейчас хромачей днем с огнем не сыщешь. Ну и что, что немного ношено? Постирать, почистить… К тому же всей амуниции как раз пара, можно деда с внуком так приодеть – красавцы будут. Собрала, связала в узел, сапоги через плечо повесила и вернулась с богатой добычей.
