Сова рот прикрыла рукой, прихватила таз и покинула хату…
Джон подъехал на инвалидной коляске к таможне. Народ свободно валил в обе стороны, волоча за собой сумки на колесиках, тележки, тачки, нагруженные товаром. Колонны грузовиков, сигналя, беспрепятственно проносились туда-сюда, и никто не удосуживался даже посмотреть вверх, где развевались государственные флаги. И только один Джон глядел в небо, потому что ему ничего не мешало. Неподалеку от КПП он подобрал картонную коробку, оторвал крышку и, сделав надпись на трех языках, повесил себе на шею. А саму коробку поставил у ног и, дабы скорее овладеть речью, довольно разборчиво и с восторгом повторял пока что всего несколько фраз:
– Помогите человеку без гражданства! Меня зовут Ваня! Контрабандисты его не замечали, однако все-таки кто-то бросил яблоко. Он схватил, вытер о штаны и стал есть, взирая на голубей, которые оккупировали пространство в пустых глазницах башни. Не зная нужных слов, он выражал восторг теми, которые уже выучил:
– Подайте раненому! – И махал птицам. – Я русский Ваня!
Тут на таможне появился Дременко. Он шел навстречу людскому потоку, толкаемый отовсюду, показывал всем и каждому батьковские галифе и пытался что-то спросить, но его не слушали. Увидев американца, голова пошел на таран и пробился сквозь толпу:
– Сэр Джон! Вы же слышали, батько Гуменник обещал меня в Раду назначить!
Джон узнал его, обрадовался и счастливо сообщил:
– Меня зовут Ваня! Я человек без гражданства!
– Батько обещал назначить! – Тарас Опанасович потряс штанами. – А его убили! Вы меня понимаете? Можете подтвердить?
Американец согласно закивал, но поддержать тему – словарного запаса не хватало. И получилось то, что получилось:
– Пожертвуйте на пропитание! Я русский Ваня! Дременко бросил ему монету и показал галифе:
– Батьку Гуменника вбылы! А вин дав обицянку прызначиты мене депутатом. Вы же ж чулы, мистер Странг!
Джон еще совсем не понимал местных диалектов, поэтому в ответ лишь улыбался и произносил комбинации из знакомых слов:
– Подайте человеку без гражданства! Тарас Опанасович беспомощно огляделся:
– Гей, люды!… Хто поручиться? Батько пообицявся, а його вбылы…
И пошел опять наперекор потоку.
На этой стороне больше никто не подавал, поэтому Джон вместе с колонной машин переехал в сопредельное государство и снова установил емкость для подаяния.
– Помогите нуждающемуся человеку без гражданства! – постепенно усложняя фразы, осваивал он великий и могучий язык. – Я москаль Ваня! Пожертвуйте на пропитание! Я очень люблю Россию!
А ему все равно не подавали, но не из скряжести, подлой жадности или равнодушия. Просто машины и люди, устремленные в едином порыве, горбились под тяжким грузом товара и не могли поднять головы, чтоб посмотреть вокруг себя. Но Джон ничуть не отчаивался, ибо испытывал ни с чем не сравнимое чувство свободы.
Он снова переехал через контрольную зону со своей коробкой и протянул руку:
– Я хохол Ваня! Человек без гражданства хочет кушать. Я очень люблю Украину!
Но и в бане Курову поспать не дали. Он проснулся от парной жары, хотел возмутиться и увидел Сову, которая самоуглубленно стирала что-то в ванне, заполненной мыльной пеной. И сама разрумянилась, раздобрела и распарилась, как зачерствевшая горбушка белого хлеба на пару. Старый партизан сразу же заподозрил неладное: бабка наверняка затеяла стирку, чтоб его соблазнить, но не удержался от своих привычек, осторожно встал и, зайдя с тыла, схватил ее за бока. Так, без задней мысли, чтоб испугать и повеселиться. Но тут же получил мокрой тряпкой по физиономии.
– Ты чего это такая неласковая? – утираясь, спросил он.
– А вот женись на мне, тогда и ласковая буду!
– Ты что, на закате-то лет? Народ смешить. Невеста!
– В грехе с тобой больше жить не стану! – заявила Сова. – Вон, говорят, даже крестник твой законным браком сочетался с Тамаркой. И сейчас она Волкова стала. Внука женим! А сами холостые… Нет, вот постираю – и границу восстановлю!
– Старые мы, нам скоро скважины под стеной пробурят. А ты вон куда собралась!
– А рано мне еще в скважину, потому как замужем не была! Одного разу никто не взял! Покуда не выйду да не поживу всласть, ни за что не умру!
Бабка вывалила белье в таз и стала полоскать, показывая всем своим отстраненным видом полную независимость. Дед покряхтел и сел на лавку.
– Ну, беда! Кругом такое творится, а она – замуж! Я тоже ни разу еще не женился, так и мне не помирать, что ли?
– Как хочешь!
– Потом, как это? Первый раз жениться – и на старухе? Обидно…
– Я тоже за старого деда не пойду! – отпарировала Сова. – Сдался ты мне! Помоложе найду!
– Ох ты какая! Кто ж тебя возьмет?
Сова же прополоскала, отжала и пошла на улицу, развешивать. А Курова так ее дерзость завела, что он поплелся за ней. И глядит – бабка какое-то белое, с кружевами, платье на веревке прищипывает.
– Это что у тебя такое? Ни разу в нем тебя не видал…
– И не увидишь!
– Подвенечное, что ли?
– Не твое дело!
Дед походил кругами, поводил носом, затем крадучись понюхал платье:
– Все равно нафталином пахнет…
– Еще бы! Столько лет в сундуке пролежало. Не нафталин – моль бы еще в Якутии почикала.
– Ты пойми, Елизавета, – не сразу сказал Куров, – не время жениться. Видишь, кругом что происходит. Незримая война. Погибну геройской смертью – вдовой останешься…
– Ага, как раз, дам я тебе погибнуть! Даже и не думай.
– Спокойно не дашь, это уж к бабке не ходи… Так ты что, согласна пойти за меня?
– Если хорошо позовешь. – Сова дернула плечиками. – И то подумаю. Мне ведь торопиться некуда.
– А у тебя приданого нету! – попытался еще вывернуться дед. – Без приданого не возьму. Мне еще тятя наказывал…
– Как это нету? – взвинтилась она. – Это ты с одним наганом остался!
– Знаю я, что ты в войну еще скопила. Но винтовку отняли, пулемет забрали. Распылилось приданое! За тобой один «вальтер» и остался! На что мне бедная невеста?
– И «вальтер» отняли…
– Ну вот!
Сова на платье подол вспушила, чтоб просох скорее, кружавчики расправила.
– Ну-ка пошли со мной!
– Куда?
– В козлятник!
– Козла своего покажешь, что ли? – Куров поплелся за бабкой. – Так я его видал. Не велико приданое…
– Ничего ты еще не видал…
Сова принесла топор, выбила какой-то клин, и вдруг фанерная стенка козлятника рухнула. А за ней – что-то громоздкое, заботливо покрытое ткаными половиками.
