– Джок, все это тебе. Я заглянул в магазин марок к Феррису. Билл Феррис мой хороший знакомый.
Он достал из свертка огромный новенький альбом для марок, где для каждой страны были отведены специальные страницы. И еще конверт с марками разных стран. И толстенный каталог-определитель Стэнли Гиббонса. А также упаковку прозрачных лент, пинцет, складное увеличительное стекло и маленькую фарфоровую ванночку, в которой можно отклеивать марки от конвертов, чтобы не портить перфорацию. Мать сказала что-то по поводу ненужных трат. Отец возразил, что деньги эти инвестируются в мое будущее: когда я пойду в школу, увлечение марками здорово поможет мне с географией. Он разложил все эти большие взрослые игрушки на кухонном столе и попытался научить меня, как играть в них, но их было слишком много, таких сложных, таких чертовски скучных. Однако отец не упал духом. Он сказал:
– Начнем с малого. Будем заниматься этим по десять минут каждый вечер после чая. Скоро ты в совершенстве овладеешь этим интересным делом.
Я так никогда и не научился. Может быть, я слишком громко жаловался. Не помню, что стало с альбомом, марками из разных стран, с толстым зеленым каталогом. Через несколько дней после смерти отца я нашел в маленьком секретере складное увеличительное стекло. Оно лежало под его медалями с Первой мировой войны.
Бедный отец. Думаю, он был очень одиноким человеком. Конечно, у него и в мыслях не было развеять мое очарование от маленькой книжицы с волшебными окошками, он просто пытался готовить меня к жизни – которая и есть волшебство; она тлеет под ежедневными планами приобретений и компромиссов, вроде бы нужных, чтобы уберечь ее, возжечь, сделать полезной для других, но неизбежно гасящих и убивающих ее. Хотя я пока еще не мертв. Хельга пробирается сквозь бурьян, доходящий ей до пояса, волосы взъерошены, рубашка сбилась набок, лицо и груди блестят от пота. Перед ней заграждение из колючей проволоки. Она восстанавливает дыхание, заправляет рубашку в джинсы, подворачивает обтрепавшиеся штанины, осторожно раздвигает руками два кольца проволоки, и, конечно же, отец был очень одинок. Однажды я в течение недели получил от него три письма, которые даже не распечатал.
Он обычно посылал мне по одному письму в месяц, но, после того как от него ушла мать, прислал мне целых три с интервалом в один день. Поскольку на предыдущее я не ответил, хотя и прочитал, я решил, что в этих письмах отец журит меня за невнимание. Он никогда не делал этого, никогда не жаловался на свою жизнь, но зато я частенько игнорировал его, поэтому три конверта, подписанные его твердой рукой, лежали на каминной полке как немой упрек. Хелен сказала:
– Ты такой недалекий, такой невнимательный.
– Согласен.
– Может, твой отец не слишком симпатизирует мне, но он совершенно удивительный человек.
– Мой отец очень любит тебя, и он действительно потрясающий человек.
– Так распечатай эти письма немедленно, может быть, у него что-то случилось.
Я ответил холодно:
– Понимаю, что это абсурдно, но я не могу распечатать их, пока не отвечу на предыдущее. Возможно, я сегодня же вечером это сделаю.
И я ушел на работу. Когда я вернулся, Хелен выглядела расстроенной. Она сказала:
– Я прочитала письма. Пожалуйста, позвони ему. У него большое несчастье.
– ?
– Он не может спать. Его мучают кошмары, в которых ему видится твоя мать. Ему снится, что она возвращается в жутком виде, вся в крови, и обвиняет его, что он измучил ее и… убил.
Я почувствовал, что у меня зашевелились волосы на голове. Череп вдруг сжался, возникло ощущение, что сердце бьется прямо в нем. Мы не получали никаких известий о смерти матери. Наверняка она жива. Я подошел к телефону и набрал номер ближайших соседей отца. Он мог бы давно уже установить у себя телефон, я предлагал ему все организовать и заплатить, но он заявил, что телефоны нужны только инвалидам и бизнесменам. Сосед позвал его к телефону, и я услышал спокойный голос отца:
– Привет, сынок.
– Привет, папа. Я завтра приеду тебя навестить.
– Завтра? Мы же оба работаем. Приезжай лучше в субботу, подольше побудем вместе.
Сердце у меня сжалось, но я сказал:
– Хорошо. Приеду в субботу рано утром.
– Договорились. Как Хелен?
– Отлично.
– Ну и славно. Передавай привет.
– Обязательно. Спокойной ночи, папа.
– Спокойной ночи.
Я положил трубку, подошел к каминной полке, взял три распечатанных письма, разорвал их и бросил в огонь. Я никогда не видел отца в кризисные моменты его жизни и не хотел ни видеть, ни знать его страданий. Что это было – трусость? Скорее уважение. В субботу я поехал к нему на автобусе (железная дорога не работала) и отлично провел день.
Мы шагали по дорожке вдоль торфяника, направляясь к ферме Аплоу. Отец, улыбаясь, вдруг заговорил о положении Британии. После стольких лет правления консервативного правительства к власти пришли лейбористы. Гарольду Вильсону следовало сейчас быть особенно осторожным (так сказал отец) и играть, крепко прижав свои карты к груди, а когда он окончательно определит своих настоящих партнеров, можно открыть карты, и тогда британский социализм вступит в новую конструктивную фазу. Не знаю, где отец раздобыл эту метафору, может быть, в «Дэйли уоркер», или в «Трибьюн», или в «Нью стейтсмен» – он выписывал все эти издания. Я неопределенно мычал в ответ. Среди моих знакомых по бизнесу были представители лейбористской партии, и они говорили мне, что новая администрация вынуждена быть достаточно консервативной, чтобы не спровоцировать мятеж профсоюзов. Они ошибались. Она стала настолько консервативной, что скоро последовало возмущение профсоюзов. Несмотря на то что отец воевал в первой и самой страшной мировой войне, участвовал во всеобщей забастовке, в большом локауте и пережил период депрессии, он никак не мог найти в себе силы признать тот факт, что совершенно не имеет значения, как проголосуют британские рабочие, ведь лидеры крупных партий имеют разногласия только по самым незначительным вопросам, которые не отражаются на состоянии их капиталовложений. Этот сговор настолько очевиден и неприкрыт, что какую бы стабильность он ни обеспечивал нашему Великому и Объединенному Британскому Королевству и как бы я ни был доволен ею, все это только до тех пор, пока я не стану шотландским националистом и не скажу: пошли вы все к такой-то гребаной матери. Но я никогда с отцом о политике не спорил, и он умер, так и не узнав, что я – тори. В тот славный день дул теплый ветер, изредка налетали тучки и моросило, но вскоре на небе снова появлялось солнце. Одним ухом слушал я полные надежд рассуждения отца, а другим – пение жаворонков в глубоком небе. Разговор так и не зашел о тех письмах, и от этого на душе у меня стало так хорошо, что я наконец произнес фразу, которую репетировал всю дорогу в автобусе:
– Папа, у нас есть отдельная комната, почему бы тебе не перебраться к нам? Ты очень нравишься Хелен.
