– Спасибо, все в порядке. Пожалуй, я бы с удовольствием пообедала, если это возможно. И… черт побери! Я хотела сказать, чудно! Это совершенно необычное место.
Открывается следующая стеклянная дверь, и они идут… стоп. Стоп. Я хочу избавиться от Макса. Страуд обращается к нему:
– Макс, ты слишком громко смеешься. Полагаю, сегодня у тебя было достаточно времени, чтобы насладиться обществом мисс Кристал. Ты мог бы пока найти себе занятие в гимнастическом зале.
Лицо Макса становится невыразительным. Коротко кивнув Жанин, он быстро удаляется. В гимнастическом зале стоит Большая Мама, с… о нет, нет, нет, нет, никаких коротких путей. Пойдем в обход. Все равно еще долго не смогу уснуть.
Открывается очередная стеклянная дверь, и вот они (Страуд и Жанин) шагают по мягкому зеленому ковру круглой комнаты, распахнутой навстречу небу, – ее стеклянный потолок лишь слегка тонирован, чтобы смягчить ослепительное сияние солнца. Здесь стоят низкие кофейные столики с журналами и кресла, а в одном углу – небольшие ресторанные столики. Часть стены представляет собой коктейль-бар, за стойкой мужчина на высоком табурете болтает с официанткой. По периметру комнаты стоят пальмовые деревья и кадки с длинной травой, склоняющейся к самому ковру, а когда Жанин садится со Страудом за столик на двоих, она замечает, что дверь тоже скрыта растительностью. «Все это похоже на сон, – думает она, – такое впечатление, что я сижу в джунглях». На кой черт ей сдались все эти декорации? Мне, например, они не нужны. Предполагается, что в своих поездках я должен останавливаться в первоклассных отелях, но я всегда предпочитаю такие вот маленькие семейные места. И не из соображений экономии – все счета оплачивает фирма, – просто в небольших отелях я чувствую себя как дома. Как-то раз в Лондоне клиент пригласил меня на деловую встречу не то в «Атенеум», не то в «Реформ-клаб». В общем, там были канделябры, мраморные колонны, купол, кресла из натуральной кожи и официантки в вечерних платьях. Выглядел я спокойным, но внутренне был напряжен, испытывал неприязнь и тревогу. Жанин тоже ведет себя скромно, но внутри она вся тает и стонет от этой роскоши, ей безумно нравится здесь, и я презираю ее за это. Нет, не презираю, конечно, но очень хотел бы. Она не имеет права наслаждаться вещами, которые мне неприятны.
Она произносит вслух:
– Как во сне. Такое впечатление, что я сижу в джунглях.
– В комфортных джунглях, – замечает Страуд и протягивает ей меню. – Впрочем, не все помещения клуба такие же комфортные.
Меню на французском. Она возвращает его и вкрадчиво говорит:
– Я полагаюсь на ваш выбор. Мне нравится все вкусное.
– В таком случае я полагаю, мы начнем с…
Я не знаю французского. К чему повторять то, что ответил ей Страуд? Все это мне становится неинтересно. Остается только выпивать. И размышлять.
О чем думала мать, когда мы сидели в разных углах кухни, она со своим вязанием, а я – чередуя занятия арифметикой прибылей и убытков с неистовым ухаживанием за Джейн Рассел? Я никогда даже представить себе не мог, что творилось у нее в душе. Она была высокой молчаливой женщиной. Все соседи доверяли ей, даже те, кто ее недолюбливал. У нее было потрясающее чувство юмора, и она умела внимательно выслушать собеседника, однако никогда не проговорилась бы никому о том, что слышала. Когда мне приходилось работать или размышлять, находясь поблизости от нее, я испытывал такое острое чувство гармонии и блаженства, что сейчас мне кажется – она вкладывала в мою голову мечты о власти, о доходе и о долгой крепкой жизни. Насколько я понимаю, она великолепно умела управлять собственной жизнью, хотя эта жизнь явно не приносила ей особой радости. Почему я так думаю? Она говорила со мной только об учебе и о том, какую одежду надеть. Но в одну из пятниц, когда я возвращался из школы, я увидел ее стоящей у порога и приветливо прощающейся со своими подругами – пятью женщинами, которых я в детстве называл «тетушками». Они расходились с традиционной чайной вечеринки, которые еще были приняты в ту пору. Убирая чашки, она была более молчалива, чем обычно, а потом вдруг сказала свирепым голосом:
– Ненавижу этих мерзких баб.
Я был ошарашен.
– Почему?
– Ты когда-нибудь слышал, как они говорят?
Что я мог ответить? Я ведь был ребенком и слышал только их разговоры о детях, мужьях, рецептах, нарядах и любовных историях из дамских журналов. Меня совершенно не интересовало, о чем они там говорят, их голоса были не более, чем шумом, который нравился мне значительно больше, чем мужские разговоры о политике и спорте, звучавшие отрывисто и угрожающе. Единственный раз в жизни я увидел тогда мать раздосадованной, правда, она тут же исправилась, ах, забудь, забудь, забудь.
Теперь я понимаю, что ее ненормальность заключалась в излишке энергии и чрезмерной интеллигентности. Она не тратила сил, прибираясь в комнате и на кухне, ухаживая за мужем и ребенком, развлекая соседок. Не думаю, что она тратила бы их, работая секретарем или продавщицей в магазине. Или в постоянных командировках, устанавливая системы безопасности, как я. В наши дни столько всякой ерунды говорят по поводу «удовлетворенности работой», словно многие понимают, что это такое. То, что обычно делает работу переносимой (не приносящей удовлетворение, а именно переносимой), – это дополнительные отравляющие элементы вроде поп-музыки, орущей из приемника, чека на зарплату, планов на продвижение, надежды провести ночь, кувыркаясь с кем-нибудь в постели. Я принимаю сильный алкоголь, который сейчас как раз опять начинает действовать. Две моих головы начинают поддразнивать друг дружку, одна сверху, другая снизу. Хороший пенис! Славный песик! Ну что, проснулся?
– Да, хозяин!
Опять собираешься сидеть и выпрашивать мяса?
– Да! Покажи мне что-нибудь вкусненькое.
Страуд делает знак официантке за стойкой – высокой блондинке, которая подходит вразвалочку, покачивая бедрами.
Высокая блондинка вынуждена так двигать бедрами, поскольку юбка не позволяет ей ходить иначе. Это белый сатин (нет) грубая ткань (нет) замша (да) со сквозным разрезом на пуговицах – как у Жанин, но длиннее, и такая тесная, что, хотя половина кнопок расстегнута, коленки ее при ходьбе поочередно выглядывают из разреза; Жанин слышит, как бедра девицы трутся друг о друга, но вообще-то изумление Жанин вызвано не юбкой. Она думает: «Надо же, шелковая блузка, чулки в сетку, высокие белые каблуки, совсем как у меня, даже ее рот и глаза накрашены как у меня, вот почему она на меня так таращится. До чего же я ненавижу этих фригидных сучек, которые одеваются как шлюхи, а потом пялятся на меня, будто это я – ничтожество».
Официантка уже вытащила из кармана на поясе карандаш и блокнот и полностью переключила свое внимание на Страуда, принимая у него заказ. Несмотря на ее рост и цвет волос, у Жанин усиливается ощущение, что она смотрит на саму себя, и это наполняет ее каким-то обморочным, немым возбуждением. В этом возбуждении чувствуется легкий привкус страха. Представьте, что однажды утром вы проспали на работу, вскочили, словно ошпаренный, с постели, быстро оделись, бросились к входной двери и вдруг обнаружили, что она заблокирована вашей машиной, стоящей посреди гостиной, а вся мебель сдвинута к стенам; если вы обнаружите что-то подобное, то вряд ли испугаетесь, скорее всего, вы просто подумаете, что до сих пор не проснулись. А когда внимательное обследование покажет, что машина такая же настоящая, как обычно, что это, несомненно, ваша машина, потому что ваш ключ ее открывает, и если вы поймете, что комната тоже цела и обои не повреждены, а значит, невозможно предположить, что какой-нибудь ваш друг-шутник вдруг стал миллионером и нанял рабочих, чтобы они проделали в стене комнаты дыру, внесли внутрь машину, а потом заделали стену; словом, если все вокруг свидетельствует о реальности окружающего мира, за исключением одной-единственной странности, то надо быть законченным пессимистом, чтобы отправиться обратно в постель, надеясь заснуть и проснуться в привычном мире, где не происходит никаких странностей. Я бы обошел машину и рискнул выйти наружу через черный ход, с опаской разумеется, как и всякий исследователь в незнакомом мире, но в надежде найти что-то новое и лучшее. Я бы смотрел на все как ребенок, позволяя вещам самим научить меня тому, какие они На самом деле, потому что мое понимание вещей вторично и несущественно. Для чего я заполняю такую чудную гадкую фантазию подобным дерьмом? – совсем как тот издатель, который приложил к «Истории О» небольшое остроумное эссе французского критика, чтобы пожиратели порнографии могли почувствовать себя в первоклассной интеллектуальной компании. Я всего лишь хотел сказать, что одежда официантки породила в сознании Жанин смутные опасения; Жанин не могла отвести от нее взгляда, когда та, покачивая бедрами, удалилась. Страуд, хихикнув, говорит:
