Она смотрела прямо на меня. Не поворачивая головы, она на мгновение указала глазами в сторону, и я, тоже не повернув головы, понял, что трое мужчин за соседним столиком внимательно наблюдают за нами. Неужели самый старший из них – отец Хелен? Я сделал вопросительное движение глазами. Она чуть заметно кивнула и сказала:
– Да, прости меня, Джок. Прости.
В ее глазах стояли слезы, и если бы они потекли по щекам, то мужчины решили бы, что я грублю ей. Но они не могли слышать наш разговор, поэтому, несмотря на дрожь в коленках, я постарался проявить благоразумие и прошептал:
– Я не могу платить за отель и роддом, я ведь живу на стипендию.
– А твой отец?
– Он небогат, он шахтер.
– Шахтеры – люди богатые. В газетах все время про это пишут. Джок, возьми меня за руку, пожалуйста, просто чтобы я могла успокоиться и не плакать. Я ненавижу себя за то, как мне приходится с тобой разговаривать. Mне не свойственны такие манеры. Это манеры моего отца.
По правде говоря, я и сам был готов заплакать. Я чувствовал, что жизнь моя скользит от одного кошмара к другому. Я молча взял ее за руку и даже почувствовал от этого некоторое облегчение.
– Так лучше? – спросил я.
– Да, немножко.
– Слушай, мне нужно пойти домой и все обдумать. Ты должна мне дать время на размышление, ведь дело серьезное.
– Как долго ты будешь думать?
– Неделю.
– О боже! Целую неделю!
– Да, мне нужна неделя, чтобы выяснить насчет денег и… и обдумать другие варианты.
– Какие варианты?
– Только не аборт. Только не аборт, обещаю. Думаю, она больше всего боялась аборта.
Спустя несколько лет выяснилось, что ее отец нашел хорошего, но дорогого врача, к которому был готов ее направить, если бы я согласился заплатить за операцию. Теперь же она вздохнула с облегчением, промокнула глаза платком и даже изобразила некое подобие улыбки. Потом заметила:
– Вообще-то, Джок, если говорить о женитьбе, то, может быть, это не самый плохой вариант. Ты человек добрый и надежный. Я совсем не такая, но если очень постараться, то я сумела бы не портить тебе жизнь.
Мне хотелось одного – сбежать от этой женщины.
– Как бы мне выбраться отсюда? – спросил я. – Очень не хотелось бы сейчас беседовать с твоим отцом.
– Я тоже не хочу, чтобы он с тобой разговаривал. Когда он раздражен, он иногда ведет себя очень бестактно. Думаю, если я останусь здесь, а ты сходишь за счетом к стойке, он за тобой не пойдет. А когда ты расплатишься, можешь сразу выйти из кафе. Но нам надо изобразить какой-нибудь дружеский жест, прежде чем ты уйдешь.
Она протянула мне руку, и я отчаянно потряс ее несколько секунд. Потом я пошел прямо к стойке, прямо, насколько позволяли мои трясущиеся коленки, расплатился и вышел.
Оказавшись на улице, я удержался и не побежал через Хоуп-стрит на красный свет, не вскочил в первое попавшееся такси и не уехал на Центральный вокзал. Я отправился домой, убеждая себя, что в нашей цивилизованной стране мужчины не гоняются друг за другом по улицам, не нокаутируют и не пинают друг друга, выбивая из негодяя согласие жениться на своей несчастной дочери. Единственный раз я обернулся на мосту короля Георга и никакой погони не заметил.
Возбужденный, шагал я взад-вперед по своей комнате. Все, что я только что услышал, было абсурдно, и потому мой рассудок был бессилен принять здравое решение. Как в течение пары не слишком приятных минут может быть начато новое человеческое существо? Беременность Хелен совершенно меня не касалась, я просто случайно оказался ее причиной. Но как можно объяснить разъяренному отцу, что его дочь использовала меня как проститутку, потом бросила меня, а потом вдруг предложила жениться на ней? Так не могла бы состояться счастливая семья, поэтому единственным выходом оставался отказ от ребенка. От женитьбы не по любви меня могли теперь спасти только деньги, причем деньги моих родителей. Завтра, нет, даже сегодня вечером я должен поехать в Длинный город и все им рассказать. Но разве я смогу это сделать? Мы никогда не говорили о сексе, никогда не выказывали друг другу своих эмоций. Разве они поверят в идею, что меня использовали как шлюху? И даже если поверят, это ведь еще не повод давать мне деньги? Но если я просто сообщу, что от меня забеременела некая девушка, то они, конечно, скажут: «Женись на ней». Может, сбежать в Лондон и устроиться кондуктором? Или лучше эмигрировать в Канаду? Или покончить жизнь самоубийством? Но в любом случае сегодня я должен уехать в Длинный город и оставаться там, пока не истечет неделя. Самое главное – не давать сейчас никаких обещаний, о которых я потом буду жалеть всю жизнь. Главное – не дать себя запугать. И тут в дверь позвонили.
Звякнул дверной звонок. Я услышал, как хозяйка открыла, потом раздался настойчивый мужской голос, потом шаги. В мою дверь постучали.
– Мистер Макльюиш, к вам пришли, – сказала хозяйка.
Я открыл дверь, и в комнату вошли трое мужчин, причем последний закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Мой кошмар перешел в новую и самую страшную стадию. Я чувствовал, что все трое люто ненавидят меня. Они считали меня грязным подонком. Они пришли требовать сатисфакции за зло, причиненное мною их дочери и сестре, и они готовы были серьезно меня избить в случае, если таковой не последует. Говорил отец. Он был обычного телосложения, но чувство собственной правоты делало его похожим на гранитную статую.
– Так, – сказал он, – что за игру ты задумал?
– Никакой игры я не задумывал, – ответил я.
– Нет, ты играешь. Ты из тех студентов, которые уверены, что жизнь – это игра. Но для уважаемых людей вроде Юмов жизнь – НЕ игра. Вы, пижоны из высших классов, считаете, что вам все дозволено, потому что ваши связи защитят вас в любой ситуации. Ты совершил ошибку, сынок. Мы пришли, чтобы объяснить, что твои связи никогда не смогут защитить тебя от МЕНЯ.
Второй раз в течение последнего часа мне пришлось повторить:
– Мой отец – шахтер.
– А какого черта ты носишь галстук-бабочку?
– А что такого? Вы тоже носите галстук-бабочку.
Его бабочка была тоже синяя, но с едва заметным белым узором.
– Твое нахальство тебе не поможет. Если ты сын шахтера, что ты делаешь в театральном колледже?
– Не в театральном. Я учусь на инженера-электрика.
– Все это не снимает с тебя ответственности.
Мои слова лишили его уверенности. Он вынужден был признать, что дочь ему практически ничего обо мне не рассказала.
Мистер Юм был владельцем табачной фабрики и имел двух помощников. Кроме того, он был представителем Шотландского кооперативного общества страхования, основанного, чтобы дать возможность простым рабочим людям воспользоваться одним из благ капитализма. Он был благонадежным консерватором, но, когда ему нужно было прижать к стенке состоятельного человека, он начинал строить из себя обладающего моральным превосходством представителя рабочего класса, который обращается к богатому бездельнику. Выяснив, что я не принадлежу к обеспеченному сословию, он не сразу изменил свою манеру обращения – как представитель среднего класса к ленивому рабочему. Он сделал это неделю спустя, когда познакомился с моим отцом. Теперь его выговор был больше похож на выговор его дочери – в нем звучали интонации работодателя, который спустился на пару социальных ступенек, чтобы поговорить с нами на равных, но при этом оставался словно бы чуть мудрее, чуть честнее, чуть утонченнее. Несколько лет назад я прочитал в одной книге монолог главного героя, который был настолько похож на речь мистера Юма, что с тех пор они для меня неразделимы. Роман производил впечатление грубой мужской властности, что выражалось даже в названии, состоявшем из одного слова – фамилии. То ли это был «Гиллеспи» Хэя, то ли «Макилванни» Догерти… Нет, «Догерти» Макилванни.
