Возвращаясь из поездок, он всякий раз вновь покупал лекарства и пичкал ими девочку. Но стоило ему уехать, как Иврия все уничтожала. Однажды, выйдя из себя, в гневе и слезах, она запретила ему употреблять слова «болезнь» и «приступ»: «Ты ставишь на ней клеймо. Ты закрываешь перед ней весь мир. Ты даешь ей понять, что представление тебе нравится. Ты разрушаешь ее. Есть проблема, — Иврия упорно употребляла это слово, — но, по сути, проблема не в Нете, а в нас». В конце концов он капитулировал и согласился: отныне употреблять слово «проблема». Ссориться с женой по поводу выражений казалось ему бессмысленным. Ведь если вдуматься, Иврия сказала, что проблема не в ней и в них, а в Иоэле: в тот миг, когда ты уезжаешь, исчезает и проблема. Нет публики — нет и театра. Факт.
Но был ли то действительно факт? Иоэля одолевали сомнения. По причине ему самому неясной он избегал выяснения истины. Опасался, что Иврия может оказаться правой? Или, напротив, боялся, что она ошибается?
Ссоры, затеваемые Иврией, вспыхивали всякий раз, когда возникала «проблема». И просто время от времени. Спустя несколько месяцев, разуверившись в заклинателях и знахарях, она по какой-то безумной логике продолжала обвинять его, и только его. Требовала, чтобы он прекратил свои поездки или, наоборот, уехал навсегда. «Решай, — говорила она, — что для тебя важнее. Герой среди женщин и детей. Всадит нож и убегает».
Однажды она при нем во время приступа стала хлестать застывшую девочку по щекам, по спине, по голове. Он был потрясен. Упрашивал, умолял, требовал немедленно прекратить. И в конце концов, чтобы остановить ее, был вынужден единственный раз в жизни применить силу. Схватил за руки, заломил их за спину и поволок ее на кухню. Когда, перестав сопротивляться, она рухнула на табурет, обмякшая, как тряпичная кукла, он замахнулся и уже без всякой на то необходимости с силой ударил ее по щеке. Только тут он обнаружил, что девочка пришла в себя, стоит, опираясь на косяк кухонной двери и пристально, с холодным любопытством исследователя разглядывает их обоих. Иврия, тяжело дыша, указала на девочку и накинулась на него:
— Вот, погляди!
— Скажи, ты в своем уме? — процедил он сквозь зубы.
А Иврия ответила:
— Нет! Я окончательно свихнулась. Потому что согласилась жить с убийцей. Тебе, Нета, стоит об этом знать: убийство — это его профессия.
XIV
Следующей зимой в его отсутствие она приняла решение — собрала два чемодана и переехала с Нетой в Метулу, где прошло ее детство. Там поселилась она вместе с матерью своей Авигайль и братом Накдимоном. Вернувшись из Бухареста в последний день праздника Ханука, Иоэль обнаружил, что дом пуст. На чистом кухонном столе его ждали две записки, лежавшие рядом: одна под солонкой, а другая под перечницей из того же набора. В первой — это было заключение какого-то недавнего репатрианта из России, мировой знаменитости в альтернативной медицине, судя по титулам указанным в верхней части листка, — утверждалось на ломаном иврите, что девочка Нюта Равив не больна эпилепсией и «страдает лишь депривацией». И подпись — Никодим Шаляпин. Вторая записка была от Иврии. Круглые устойчивые буквы сообщали: «Мы в Метуле. Можешь позвонить, но не вздумай приезжать».
Он подчинился и не приезжал всю ту зиму. Быть может, надеялся, что, если «проблема» возникнет и там, в Метуле, когда его нет рядом, Иврии придется спуститься на землю. А быть может, наоборот, хотел верить, что там «проблемы» не станет и Иврия в конце концов окажется права, как всегда.
И вот в начале весны обе вернулись в Иерусалим, нагруженные цветочными горшками и подарками из Галилеи. И наступили удивительные дни. Жена и дочка чуть ли не соревновались друг с другом, кому удастся больше порадовать его, когда он возвращался из поездок. Младшая стремглав летела ему навстречу и, едва он усаживался, снимала с него обувь, подавала домашние туфли. У Иврии открылся дремавший прежде кулинарный талант, и она поражала Иоэля артистически приготовленными блюдами. Но и он со своей стороны не отставал от них: настоял, что между поездками будет вести домашнее хозяйство, как привык делать в их отсутствие. Заботился, чтобы холодильник был всегда полон. Выискивал в иерусалимских магазинчиках перченые колбасы и редкостные сорта овечьего сыра. Раз или два, нарушив свои принципы, привозил сыры и колбасы из Парижа. Однажды, ни слова не сказав Иврии, сменил старый черно-белый телевизор на новый, цветной. Иврия ответила сменой занавесей. К годовщине свадьбы она купила ему стереоустановку, в дополнение к той, что стояла в гостиной. А еще они часто по субботам в его машине выезжали на природу.
В Метуле девочка вытянулась, немного поправилась. В очертаниях ее подбородка стала заметной линия, свойственная семейству Люблин; в лице Иврии она не проявилась, а у Неты проглянула вновь. Волосы у нее теперь были длинными. Он привез ей из Лондона великолепный свитер из ангорской шерсти, а Иврии — вязаный костюм. Он умел выбирать женскую одежду: у него был верный глаз и безупречный вкус. Иврия говорила: «Ты мог бы далеко пойти, если бы стал модельером. Или, возможно, режиссером».
Что там было зимой в Метуле, он не знал и не пытался узнать. Жена его выглядела так, словно пришла для нее пора позднего расцвета. Завела ли она себе любовника? Или это плоды люблинских садов пробудили в ней новые жизненные силы? Она изменила прическу — стала носить симпатичную челочку. Впервые в жизни научилась пользоваться косметикой и делала это с безукоризненным вкусом. Купила легкое платье с весьма смелым вырезом. Под этим платьем носила она белье, стиль которого был для нее прежде совершенно неприемлем. Иногда в поздние вечерние часы сидели они у кухонного стола, и Иврия, разрезая персики, оправляла в рот дольку за долькой, сначала осторожно притрагиваясь к ним губами, будто что-то проверяя, прежде чем насладиться мякотью. Иоэль сидел как зачарованный, не в силах отвести от нее глаз. А еще стала она пользоваться новыми духами…
Так началось бабье лето.
Временами возникало подозрение, что она дарит ему то, чему научилась у другого мужчины. Эти подозрения вызывали чувство вины перед Иврией, и, как бы искупая вину, он отправился с ней в Ашкелон, чтобы провести четырехдневный отпуск в гостинице на берегу моря. Все годы — до этой поездки — они предавались любви в серьезном, сосредоточенном молчании, теперь же случалось, что в минуты близости обоими овладевал безудержный, безостановочный смех.
Но «проблема» Неты не исчезла. Хотя, возможно, стала не столь значительной.
Во всяком случае, ссоры прекратились.
Иоэль вовсе не был убежден, что обязан доверять словам жены, утверждавшей, будто той зимой в Метуле не появлялось никаких признаков «проблемы». Он без особого труда мог бы докопаться до истины и сделать это таким образом, что ни она, ни члены семейства Люблин не узнали бы о «расследовании»: профессия научила его, не оставляя следов, разматывать клубки посложнее, чем история пребывания Неты в Метуле. Но он предпочел ничего не расследовать, сказав себе: «Почему бы мне не поверить ей?»
И все-таки в одну из прекрасных ночей он спросил ее шепотом:
