— «…И вот теперь, в этот торжественнейший час недели нашей, когда мы стоим здесь, обнажив головы, — читал он, изо всех сил напрягая свой мощный стариковский голос перед концовкой, — воспомним милостивую государыню нашу королеву,
[7]
чью службу мы несем здесь, и помолим господа о том, чтоб минула ее чаша сия и не пришлось бы ей посылать нас во исполнение долга нашего в отдаленнейшие уголки земли, подумаем об очагах, ради нее оставленных, и о далеких семьях наших и воспомним о том, что хотя между нами и лежат пустыни и океаны, никогда мы не бываем к ним так близки, как поутру в воскресенье, когда, несмотря на разделяющие нас пески и горы, мы едины в преданности властительнице нашей и в общем молебствовании о ее благоденствии; мы гордые подданные ее скипетра и короны».
(«Преподобный Тендрил ужас как уважает королеву», — сказала как-то Тони жена садовника.)
Хор стал во фрунт, спел последний гимн, паства с минуту постояла молча, склонив головы, и потянулась к дверям. Прихожане не здоровались, пока не высыпали на кладбище, и только там приветствовали друг друга — участливо, сердечно, словоохотливо.
Тони поговорил с женой ветеринара и с мистером Партриджем из лавки, затем к нему подошел викарий.
— Леди Бренда, надеюсь, не заболела?
— Ничего серьезного, легкое недомогание, — Тони неизменно отвечал так, когда появлялся в церкви без Бренды. — Очень интересная проповедь, викарий.
— Рад, что она вам понравилась, мой дорогой мальчик. Это одна из моих любимых. Неужели вы никогда раньше ее не слышали?
— Нет. Уверяю вас.
— Да, последнее время я ее здесь не читал. Но когда меня приглашают замещать, я неизменно останавливаю свой выбор на ней. Сейчас справлюсь — у меня отмечено, когда я ее произносил, — и старик открыл большую рукописную книгу, которую нес под мышкой. Черный переплет ее обветшал, а страницы пожелтели от старости. — Так, так, вот она здесь. Первый раз я ее читал в Джелалабаде, когда туда прибыли кольдстримские гвардейцы;
[8]
потом в Красном море, когда в четвертый раз возвращался с побывки, потом в Сидмуте, Ментоне, Уинчестере, на летнем слете вожаков герл-скаутов в 1921 году… В гильдии церковных актеров в Лестере… Дважды зимой 1926 года в Борнмуте, когда бедная Ада так болела… — Да, пожалуй, я не читал ее здесь с 1911 года, а вы тогда были слишком малы, чтобы ее оценить.
Сестра викария завязала с Джоном беседу. Он рассказывал ей про мула Одуванчика. «…Бен говорит, он бы оклемался, если б мог блевать, только мулы не могут блевать, и лошади не могут…»
Няня схватила его за руку и потащила к дому.
— Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не смел повторять, что говорит Бен Хаккет! Мисс Тендрил неинтересно про Одуванчика. И чтоб я больше от тебя не слышала такого слова — «блевать».
— Это же значит, что его тошнило…
— Мисс Тендрил неинтересно знать, как кого тошнило.
Когда группки между папертью и кладбищенскими воротами стали распадаться, Тони направился в сад. В оранжереях был сегодня богатый ассортимент бутоньерок, он выбрал лимонно-желтые гвоздики с алыми кружевными краями для себя и Бивера и камелию для жены.
Лучи ноябрьского солнца, проникая через стрельчатые и круглые витражи, окрашивались расписными гербами в зелень, золото, червлень и лазурь, дробились освинцованными эмблемами на бесчисленные цветные пятна и точки. Бренда ступенька за ступенькой спускалась по главной лестнице, попадая то в сумрак, то в радужное сияние. Обеими руками она прижимала к груди сумочку, шляпку, незаконченную вышивку по канве и растрепанную кипу воскресных газет; из-за всего этого словно из-за чадры выглядывали только глаза и лоб. Внизу из тьмы вынырнул Бивер и остановился у подножья лестницы, глядя на Бренду.
— Вам помочь?
— Нет, спасибо, я справлюсь. Как вы спали?
— Великолепно.
— Пари держу, что нет.
— Видите ли, я вообще плохо сплю.
— В следующий раз, как вы приедете, вам отведут другую комнату. Но только вряд ли вы приедете. У нас такое редко случается. А это очень печально, потому что без гостей скучно, а живя здесь, невозможно завести новых друзей.
— Тони ушел в церковь.
— Да, он это любит. Он скоро вернется. Давайте выйдем на несколько минут — такая прелестная погода.
По возвращении Тони застал их в библиотеке. Бивер гадал Бренде на картах.
— А теперь еще раз снимите, — говорил он, — и посмотрим, что будет, что случится… Вот… вас ждет нечаянная радость и деньги из-за чьей-то смерти. Вернее, вы убьете человека. Не могу сказать кого — мужчину или женщину… Потом вам предстоит дальняя дорога по морю, потом вы выйдете замуж за шестерых негров разом, родите одиннадцать детей, отпустите бороду и умрете.
— Чудовище. А я-то думала, вы всерьез. Привет, Тони. Что в церкви? Насладился вволю?
— Вполне. Как насчет хереса?
Когда перед самым обедом они остались вдвоем, Тони сказал:
— Детка, ты просто героиня — приняла весь удар на себя.
— Что ты, я люблю давать представления, и, по правде говоря, я его бессовестно завлекаю.
— Так я и понял. Что ж, я займусь им после обеда, а вечером он уедет.
— Разве? Мне даже жалко. Знаешь, в чем разница между нами: когда к нам приезжает какой-нибудь жуткий тип, ты тут же скрываешься, а мне даже доставляет удовольствие мести перед ним хвостом и любоваться, как здорово это у меня выходит. И потом, Бивер не так уж плох. В некоторых отношениях он такой же, как мы.
— Только не такой, как я, — сказал Тони. После обеда Тони предложил:
— Если вам действительно интересно, я могу показать вам дом. Я знаю, теперь этот стиль не в моде, — моя тетка Фрэнсис говорит, что это подлинный Пекснифф, — но, по-моему, в своем роде он хорош.
Осмотр занял два часа. В тонком искусстве осмотра домов Бивер не знал себе равных; ведь он был буквально воспитан на этом, он с детства сопровождал мать, которая всегда увлекалась интерьерами, а позже, когда обстоятельства переменились, сделала из них профессию. Он рассыпал хвалы к месту, так что Тони, и без того любивший показывать свои сокровища, просто расцвел.
Колоссальное строение это родилось в последнем всплеске готического возрождения, когда течение растеряло всю фантазию и причудливость и стало тоскливо логичным и тяжеловесным.
Они осмотрели все: гостиную с окнами, закрытыми ставнями, напоминавшую школьный актовый зал; монастырские коридоры, темный внутренний дворик, часовню, где до воцарения Тони ежедневно зачитывали молитвы домочадцам, буфетную и контору, спальни и чердаки, резервуар для воды, спрятанный среди зубчатых стен; взобрались по винтовой лестнице к часовому механизму и дождались, пока пробьет половина четвертого. Вслед за тем со звоном в ушах спустились вниз и перешли к коллекциям слоновой кости, печаток, табакерок, фарфора, позолоченной бронзы, перегородчатой и прочих эмалей; постояли перед каждым портретом в дубовой галерее и обсудили все их родственные связи; брали с полок в библиотеке наиболее примечательные фолианты, рассматривали гравюры Хеттона до перестройки, расходные книги старого аббатства, путевые дневники предков Тони. Временами Бивер замечал: «У Тех-То и Тех-То есть похожая Там-То и Там-то». И Тони неизменно отвечал: «Да, я ее видел, но моя более ранняя». В конце концов они возвратились в курительную, и Тони перепоручил Бивера Бренде.
