Вот когда Митя отвоевал себе право сидеть у братца в
классной комнате, тогда и началась настоящая жизнь. Каждый день открытия, пир
разума! Мосье де Шомон учил по-французски и по-немецки, да из географии, да из
истории, да из астрономии. Викентий — арифметике, да русской грамматике, да
Божьему Закону. Жаль, уроки были всего два часа в день, и еще раздражал
тупостью Эндимион, сколько времени из-за него попусту пропадало! Про себя Митя
называл старшего брата Эмбрионом, ибо по развитию мыслительной функции сей
скудоумец недалеко продвинулся от человечьего зародыша.
Вечером, когда дом засыпал (а ложились в Утешительном рано:
летом в десятом часу, зимой в восьмом), наступало самое главное время.
Тихонько, на цыпочках, мимо храпящей на сундуке няньки, в
коридор; там легкой мышкой на лестницу — и в верхнее жилье, по-французски
belle-etage, где кабинет. Под столом заранее спрятаны свеча и тяжелый, не
поднимешь, том «Великой энциклопедии». Часов до пяти существуешь по-царски,
общаясь с особами, равными тебе разумом, — перед одним благоговейно склонишь
голову, с иным, бывало, и заспоришь. В шестом часу назад, спать. Это ведь уму
непостижимо, что человеки треть своей жизни, и без того недлинной, на подушке
проводят! Зачем столько? Трех часов для телесного отдыха и освежения ума куда
как довольно.
Еще и посейчас Митя, бывало, сомневался, не зря ли он в тот
осенний день разомкнул уста. Минутный порыв, понуждение чувствительного сердца
положили конец тихим радостям безмолвного уединения. Очень уж жалостно было
смотреть, как убивается в гипохондрии папенька, который только что вернулся из
Петербурга, куда ездил, обнадеженный смертью Киклопа, да несолоно вернулся.
День за днем, прямо с утра и до вечера, Алексей Воинович горько плакал,
воздымал к небу руки и проклинал жестокую судьбу, обрекшую его прозябать в
подмосковном ничтожестве, на две тысячи восемьсот рублей годового дохода,
безутешным родителем двух выродков — никчемного балбеса и бессловесного
дурачка.
В доме было тихо. Маменька терзалась головными вапёрами,
братец спрятался на чердаке, чтоб не высекли, дворовые тоже позатаились. И
тогда Митя принял великодушное решение: пускай папеньке хоть в чем-то будет
облегчение. Пускай утешится по поводу младшего отпрыска, который никакой не
дурачок и слова произносить, если пожелает, очень даже умеет.
Сначала, для практикума, попробовал говорить вслух сам с
собой. Раньше, конечно, тоже иногда разговаривал в монологическом регистре, но
беззвучно, одними губами, а тут обнаружилось, что голос за мыслью никак не
поспевает. (Эта скороговорливость и потом осталась, так что не всякий ее и
понять мог, особенно если Митя увлечется какой-нибудь интересной мыслью.) Тут
еще следовало учесть папенькину бурливость чувств. Произнесенная фраза должна
была быть короткой и завершиться прежде, чем Алексей Воинович начнет бурно
восклицать и тем испортит всю эффектность. Самое простое — войти и
поздороваться, но не по-русски (эка невидаль для трехлетка), а на иностранном
языке. И коротко, и впечатлительно.
Вошел в столовую, где у окна рыдал папенька, рассыпав
незавитые и даже нечесаные локоны по подоконнику. Сказал, стараясь выговаривать
французские звукосочетания в точности как мосье де Шомон: "Bon matin,
papa[1]".
Папенька обернулся. То ли не расслышал, то ли решил, что
почудилось. Страдальчески поморщился, простонал: «Поди, поди, дитя неразумное!»
И рукой на дверь показал, а сам зарыдал еще пуще — вот как от Митиного вида
расстроился.
Тогда Митя ему про разумность и неразумие процитировал из
Паскалевых «Pensees»
(как раз накануне ночью книгу прочел и многие максимы слово
в слово запомнил — до того хороши): «Deux exces: exclure la raison, n`admettre
que la raison».[2]
Вышло еще эффектнее, чем хотел. Недооценил Митя папенькиной
чувствительности — Алексей Воинович, прослушав максиму, закатил глаза и пал в
обморок. А когда очнулся, увидел над собой оконфуженное лицо меньшого сына,
бормотавшего по-русски, по-французски и по-немецки слова утешения, то воздел
руки к небу и возблагодарил Провидение за явленное чудо.
Потом папенька долго ахал и дивился, узнавая, что малыш
может и по-латыни читать, и в разных науках сведущ изрядно. Но более всего
родителя поразили Митина памятливость и сноровка в арифметических исчислениях.
Ну, запоминать интересное — невелико чудо, хоть бы даже и целыми страницами —
это он папеньке легко объяснил, а вот про цветные цифры растолковать
затруднился, ибо и сам не очень понимал, как в мозгу свершается арифмометрическая
механика.
Тут было так: единица — она белая, двойка малиновая, тройка
синяя, четверка желтая, пятерка коричневая, шестерка серая, семерка алая,
восьмерка зеленая, девятка лиловая, ноль черный. Кто этого не видит, без толку
и объяснять, что, когда берешь, к примеру, число 387, оно навроде трехцветного
леденца — сине-зелено-алое. Перемножаешь его с числом 129,
бело-малиново-лиловым, все цифры вмиг переплетаются в толстую многоцветную
косичку, колоры перетекают из одного в другой, и дальше просто: называй
образовавшиеся части спектра подряд, вот и выйдет искомое 49923. Тож и при
делении.
Папенька послушал-послушал невнятные разъяснения и вдруг
наподобие Архимедеса Сиракузского как закричит: «Эврика!» Подхватил Митеньку на
руки и побежал на маменькину половину. Там пал на колени и стал целовать
маменьку в живот, прямо через платье. «Что вы делаете, Алексис?» — вскричала та
испуганно.
— Лобзаю благословенное ваше чрево, произведшее на свет
Геракла учености, а вместе с тем проложившее нам дорогу к Эдему! Воззрите,
любезная Аглая Дмитриевна, на сей плод чресел наших!
В тот миг и родился Прожект.
Во времена папенькиного детства много говорили о маленьком
музыканте Моцарте, которого отец возил по Европе, показывал монархам и получал
за то немалые награды и почести. Чем Дмитрий Карпов хуже немецкого
натурвундера? В музыке несведущ? Да кому она у нас в России нужна, сия глупая
забава. Свет-государыня хоть оперы с симфониями слушает, но больше для
назидательности и привития придворным изящного вкуса, а сама, рассказывают,
иной раз и засыпает прямо в ложе. Не нужно никакой музыки! В столице все только
и говорили, что о новом увлечении ее величества, шахматной забаве. Многие
кинулись изучать умственную игру. Папенька тоже купил доску с фигурами,
выучился головоломным правилам — ну как пригодится? Увы, не пригодилось. У
царицы и без Алексея Карпова было с кем повоевать в шахматы.
А если предъявить ее величеству небывалого партнера —
премаленького мальчишечку, от горшка два вершка? Это будет кунштюк получше
Моцарта!
