Человек с полета собралось, не меньше, и все беспрестанно
поглядывали на высокую злато-белую дверь, откуда, должно быть, и следовало
появиться Платону Александровичу. Каждый день в десять утра светлейший завивал
волосы, попутно принимая просителей и значительных персон, кто приехал в
Петербург или же, наоборот, собирался отъехать. Всякий посланник, даже из
наипервейших европейских держав, знал: прежде чем предстать перед императрицей,
надобно засвидетельствовать почтение Фавориту, иначе милостивого приема не жди.
Вот и сегодня вместе с прочими дожидался какой-то восточный вельможа, в
парчовом тюрбане, при красной бороде. Пальцы достойно сложены на брюхе, веки
приспущены, из-под них нет-нет да и блеснет искорка — приглядывается,
высматривает. Интересно, кто таков — перс или, может, бухарец? Вот бы с кем
потолковать, порасспрашиватъ, чем попусту время тратить.
Митя с папенькой пришли загодя, в начале десятого, а уже
минуло одиннадцать. Что-то заспался князь, но посетители, даже самые
развельможные, не роптали. Лишь один пухлый генерал с черной повязкой на глазу
все причитал, что кофей простынет. Рядом с Карповыми топтался говорливый
старичок со звездой, он и шепнул, что сей заслуженный воин, измаильский герой,
научился у турков варить замечательный кофей. Однажды Платон Александрович
отведал знаменитого напитка и изволил похвалить, с тех-то пор Михаила
Илларионович (так звали героя) почитает за обязанность каждое утро приезжать к
светлейшему и собственноручно варить кофе. Ловок, с завистью сказал старичок.
Этак в аншефы выплывет, на кофее-то.
Неужто это и есть чудесная придворная жизнь, о которой
мечталось папеньке, вздохнул Митя. Сколько за вчера и за сегодня можно бы книг
перечесть, интересных дум передумать…
— Не вертись, — шепнул Алексей Воинович. Нагнулся, поправил
сыну тупей и тихо, чтоб сосед не слышал:
— Ничего, mon ange, потерпи. Они все просители, а мы
приглашенные. Это большая разница.
Руки у папеньки трепетали еще больше, чем вчера. Шутка ли —
сам Зуров к себе позвал! Императрица, та подарила сто червонцев и велела завтра
ввечеру приходить в Бриллиантовую комнату, в шахматы играть, но сказала это
лениво, зеваючи, а вот светлейший, прежде чем последовать за ее величеством в
опочивальню, изрек кратко, непререкаемо: «Чтоб завтра на завивке были у меня.
Оба».
Всю ночь папенька не спал, метался по гостиничной комнате.
То страшился Фаворитовой ревности, то уповал на невиданные милости, то истово
бил поклоны перед дорожной иконой. Мите и самому любопытно было — зачем это они
князю понадобились? Может, хочет в шахматы поучиться, чтоб царицу обыгрывать? Это
бы легче легкого.
Наконец-то! Ручка знаменательной двери дернулась, шелест
голосов сразу затих. Все приготовились, умиленно заулыбались.
Однако в залу вышел не светлейший, а высоченный
офицер-преображенец с хмурым, мятым лицом. Не взглянув на собравшихся, протопал
к золоченому столику, где был сервирован фриштик на одну персону, налил из
графина полный бокал вина, стал пить. Кадык у офицера дергался, и в тишине было
слышно, как вино с бульканьем льется в глотку.
Старичок шепнул:
— Капитан-поручик Андрюша Пикин, князев адъютант. Забубенная
башка, ему б в остроге сидеть. Всё разбойнику с рук сходит.
Допив и смачна крякнув, капитан-поручик повеселел. Поправил
лихой ус, облизнул красные губы и, звеня шпорами, направился к стоявшим у стены
креслам, куда никто доселе присесть не осмеливался. Этот же развалился самым
вольным образом, ногу на ногу закинул и еще трубку закурил.
Снова скрипнула дверь, снова сделалось тихо, но и на сей раз
то был не князь, а преизящный господин, лицом удивительно похожий на стерлядку,
какой Митя с папенькой угощались вчера вечером после малоэрмитажной виктории:
такой же задранный кверху острый носик, широченный тонкогубый рот, и даже задом
новоприбывший вихлял совершенно на манер рыбьего хвоста.
— Метастазио, Еремей Умбертович, — сообщил полезный
старичок. — Секретарь светлейшего. Пойти, поклониться. Сейчас Сам пожалует…
И карповский сосед кинулся к секретарю, только где ему,
старому, было протиснуться через иных Соискателей. Господина Метастазио
обступили со всех сторон, совали какие-то бумаги, пытались шепнуть что-то на
ухо. Он же на месте не стоял — легкой, порхающей походкой шел через залу, и вся
толпа, толкаясь, двигалась за ним.
— Он итальянец, да? — спросил Митя вернувшегося ни с чем старичка.
— Проходимец он, — сердито ответил тот, потирая зашибленный
локоть. — Его в Милане за шулерство к постыдному столбу выставляли. Давно ли
барышень танцулькам обучал по рублевику за час, а ныне кавалер и действительный
статский советник. — Сплюнул. — У царя дьяк, у дьяка хряк. Вот кто истинно
империей-то правит. Никуда без него, вертлявого, не двинешься.
Сказал и сам напугался, аж рот себе зажал, по сторонам
заоглядывался.
Проходимец ли, нет ли, но смотреть на итальянца было
интересно. Всё-то он, шустрый, поспевал: и с вельможами раскланяться, и
выслушивать нескольких просителей сразу, и даме ручку поцеловать.
Вдруг остановился, сказал — чисто, почти без акцента:
— Вы, генерал, первый. Вы, граф, второй. После вы, сударыня,
а дальше я укажу, кому…
Не договорил, склонил голову по-собачьи, прислушиваясь к
чему-то, внятному ему одному. Стремительно вскинул руку — будто капельмейстер
пред оркестром.
— Его светлость Платон Александрович Зуров!
Из-за двери донеслись громкие, неспешно приближающиеся шаги.
Сияющие створки в третий раз скрипнули, и впереди стоявшие
согнулись в низком поклоне, так что теперь поверх спин и белых затылков Мите
стало всё очень хорошо видно.
Ух ты!
На середину залы, потешно переваливаясь, выбежала мартышка в
короткой юбчонке и кружевных панталончиках. Увидела склоненные тупеи и давай в
ладоши стучать, скалить желтозубую пасть.
А уж потом из-за створки высунулся сам Платон Александрович,
да и покатился с хохоту.
— По… похвально, что даму чтите! Прямо слезы у него из глаз,
так смеялся. Преображенец Пикин с кресла вскочил, еще громче князя заржал,
Метастазио же ограничился веселой улыбкой.
— Хорошо. В добром расположении пребывают, — обрадовался
старичок.
И начался прием.
