И следующая группа конкурсантов, и болельщики, и даже посрамленные
претенденты не сводили глаз с божественного танцовщика, подбадривали его
криками и аплодисментами. Особенно усердствовали девушки. Николас заметил, что
некоторые из них с явным интересом поглядывают и на него. Это было лестно. Если
в сорок лет на тебя засматриваются нимфетки, значит, ты еще чего-то стоишь. Он
расправил плечи, небрежно закинул руку на спинку пустого соседнего кресла.
Одна девчушка, очень худенькая, из-за алого трико похожая на
весеннюю морковку, пошептавшись с подружками, направилась к Фандорину. Ну, это
уж было лишнее. Невинно полюбоваться младой порослью — это одно, но вступать с
нею в переговоры, да еще, возможно, нескромного свойства?
На всякий случай он снял руку с кресла, застегнул пиджак и
нахмурился.
— Извините, вы голубой? — спросило дитя, приблизившись.
Зная раскованность московской молодежи, Николас не очень
удивился. Просто ответил:
— Нет.
Морковка просияла, обернулась к подружкам и показала им два
пальца, сложенные колечком — окей, мол.
— Значит, вы его ботинок? — кивнула она в направлении сцены.
— Пришли попсиховать?
Только теперь до Николаса дошла причина девичьей
заинтересованности в его персоне. Слово «ботинок» (производное от «батя») на
живом великорусском означало «отец».
— Не ботинок, а коллега, — печально молвил он. — Однако не
советую вам, милая барышня, увлекаться Валей.
Девчушка схватилась за сердце.
— Так это он голубой? Он не по девчонкам, да?
Николас не сразу придумал, как объяснить окрашенность
Валиных пристрастий.
— Он… полихромный. Но, повторяю еще раз, не советую.
Наплачетесь.
— Вы, дяденька, советами своими на базаре торгуйте, —
ответила повеселевшая барышня. — Хорошие бабки получите.
И пошла себе. Вот уж воистину: устами младенца.
* * *
На Покровку, в детский сад «Перипата», Николас домчал
быстрей, чем рассчитывал. Всегдашней пробки на бульваре не было — спасибо
ноябрю, полудремотной поре, когда замедляется ток всех жизнеформирующих
жидкостей, в том числе московского траффика.
Сад был не обычный, казенного образца, а прогрессивный,
частный. Некая преподавательница-пенсионерка, устав прозябать на полторы тысячи
в месяц, набрала группу в десять детей. Ее соседка по коммуналке, в прошлом
художник-график, отвечала за питание. Стихийно возникший штат дошкольного
учреждения дополняли остальные соседи: безработная аптекарша и увечный
майор-спецназовец, которому доверили спорт и подвижные игры. Платить за детей
приходилось немало, но «Перипата» того стоила — даже взыскательная Алтын была
детсадом довольна.
Геля сидела в прихожей на галошнице, болтая ногами.
— Явился, — сказала она (научилась суровости у матери). —
Между прочим, восемь часов. Костю с Викой уже забрали.
Прислушавшись к воплям, доносившимся из глубины квартиры,
Николас парировал:
— Но остальные-то еще здесь.
— А Костю с Викой уже забрали, — непреклонно повторила дочь,
но всё же чмокнула отца в щеку, и Ника привычно растрогался, хотя поцелуй был
всего лишь данью традиции.
— Что же ты не играешь?
— Я не люблю про взятие дворца Амина.
— Какого дворца? — изумился Фандорин.
— Ты что, пап, с Чукотки? — покачала головой Геля. — Амин —
это афганистанец, который хотел нас всех предать.
— Афганец, — поправил Ника, мысленно, уже в который раз,
пообещав себе поговорить с майором Владленом Никитичем, забивающим детям голову
всякой чушью. И потом, что это за выражение про Чукотку? Или побеседую с самой
Серафимой Кондратьевной, дал себе послабку магистр, потому что несколько
побаивался ветерана спецназа, у которого вместо куска черепа была вставлена
титановая пластина.
Минут двадцать ушло на то, чтобы вытащить из боя сына. Эраст
дал себя эвакуировать, лишь получив тяжелое ранение в сердце. Николас вынес
героя в прихожую, одел, обул. Сознание вернулось к раненому только на лестнице.
Все-таки удивительно, до чего мало близнецы были похожи друг
на друга. Геля светловолосая, в отца, а глаза мамины, темно-карие. Эраст же,
наоборот, получился черноволосым и голубоглазым.
Из-за имен между супругами разразилась целая баталия — никак
не могли между собой договориться, как назвать сына и дочку. В конечном итоге
поступили по-честному: мальчика нарек отец, девочку мать. Оба — Николас и Алтын
— остались крайне недовольны выбором противной стороны. Жена говорила, что
мальчика задразнят, будут обидно рифмовать, про героического прадеда Эраста
Петровича слушать ничего не желала. Ника тоже считал имя Ангелина пошлым и
претенциозным. Хотя дочке оно, пожалуй, подходило: при желании она могла
изобразить такого ангелочка, что умилился бы сам Рафаэль.
В отсутствие Алтын принцип единоначалия в семье Фандориных
действовать переставал, начинался разгул анархии и вседозволенности, поэтому
уложить детей в кровать Николасу удалось только к десяти. Теперь оставалось
прочесть вечернюю сказку, и можно будет поработать над сценарием дальнейших
приключений камер-секретаря.
— "Иван-царевич и Серый Волк", — прочитал Ника
заглавие сказки и подержал вкусную паузу.
Эраст, мальчик толстый, неторопливый, обстоятельный, подпер
голову рукой и сдвинул брови. Угол, где стояла его кроватка, был сплошь увешан
оружием и батальными рисунками. Геля приоткрыла губы, одеяло натянула до самого
подбородка — приготовилась бояться. На стене у нее было нарисовано окошко с
видом на море, поверх рисунка — настоящие занавески с кружевами.
— "В одном царстве, в русском государстве жил-был
царский сын Иван-царевич", — начал Фандорин.
— Мальчик? — немедленно перебила Геля. — Опять? То про
Мальчика-с-пальчика, то про Емелю. А про девочку когда?
Эраст выразительно закатил глаза, но проявил сдержанность,
ничего не сказал.
— Будет и про девочку, — пообещал Фандорин, наскоро пробегая
глазами по строчкам — по правде говоря, сказку про Серого Волка он помнил
плохо, разве что по картине Васнецова. — Попозже.
— Так нечестно. Пускай сразу про девочку.
— Ну хорошо. И жила там же девочка, звали ее Марья-царевна.
Собою пригожа, да мила, да кожей бела…
