Великая монархиня звала своего маленького спасителя
«талисманчиком» и любила, чтоб он был рядом, особенно когда решала важные
государственные дела. Любила повторять, что ей сего мальчика само Провидение
послало, что это Господь побудил малое дитя разбить смертоносный бокал. Бывало,
задумается повелительница над трудным решением и вдруг бросит на воспитанника
странный взор, не то испытующий, не то даже боязливый. Иной раз и мнение
спрашивала. Митя сначала гордился таким к себе уважением, а потом понял — ей не
разум его нужен, а нечто другое. Не вслушивалась она в прямой смысл-сказанного,
а тщилась угадать в звуке слов некое потаенное значение, будто вещает не
маленький придворный в бархатном камзольчике, а дельфская пифия.
К примеру, на послеполуденном докладе было. Государыня
сидела разморенная, прикрыв глаза. То ли слушала, то ли нет. Сзади —
камер-фрейлина, перебирает пальчиками у ее величества в волосах. Как найдет
насекомое, давит ногтем о плоскую золотую коробочку, вошегубку. Митя был на
обычном месте, низенькой скамеечке, читал Линнееву "Философию
ботаники".
Камер-секретарь, претолковый молодой человек, хоть и очень
некрасивый (кто ж красивого на такую должность пустил бы?), зачитывал депеши.
— В истекшем 1794 году в городе Санкт-Петербурге народилось
6750 человек, умерло 4015.
Императрица открыла глаза:
— Сколько ж прибавилось?
Камер-секретарь стал шевелить губами, а Митя, не отрываясь
от чтения:
— Две тыщи семьсот тридцать пять.
— Плодятся — стало быть, сыты, ненапуганы и жизнью довольны,
— кивнула Екатерина, снова смежила веки.
Докладчик читал дальше:
— Из Америки пишут. Против индейцев, обеспокоивших
Кентукскую область, выслан корпус добровольнослужащих, который и разбил их
совершенно.
Митя вспомнил саженного индейца. Представил, как тот
крадется в ночи к ферме белого поселянина. В руке у него боевой топор, за
спиной колчан со стрелами. Куда как страшно! Молодцы добровольнослужащие.
— Оттуда ж. Неприятное известие с острова Гваделупа.
Французы в начале октября принудили англичан сдаться на капитуляцию и
отправиться в Англию, обещав в продолжение войны не служить уже больше против
французской республики.
Царица нахмурилась — не любила французов.
Камер-секретарь заметил, стушевался:
— Тут еще, того хуже…
— Ну же. — Государыня покачала головой. — Знаю я тебя,
иезуитская душа. Самую пакость на конец приберег. Проверяешь, гневлива ли. Не
гневлива, не опасайся.
Тогда молодой человек тихо прочел:
— Французы взяли город Амстердам…
— Да что ж это, Господи! — ахнула Екатерина. — Когда ж на
них, проклятых, укорот сыщется?
Вдруг повернулась к Мите и спрашивает:
— Что делать, душенька? Объединиться с Европой против
якобинцев, или пускай они и дальше промеж себя режутся, друг дружку ослабляют?
Скажи, дружок, отчего эти голодранцы всех бьют? Ведь и ружей у них не хватает,
и пушек, и мундиров нет, и в провианте недостача? Что за напасть такая?
И смотрит на него с надеждой, словно ей сейчас некая великая
истина откроется.
А Митя рад принести благо человечеству. Линнея отложил,
постарался говорить попроще и не тараторить, чтоб до нее как следует дошло:
— Это они оттого регулярную армию бьют, что у французов
теперь равенство, и солдат не скотина, которая вперед идет, потому что сзади
капрал с палкой. Свободный воин маневр понимает и знает, за что воюет.
Свободные люди всегда и работать, и воевать будут лучше, чем несвободные.
Хотел хоть немножко подвигнуть Фелицу к пониманию того, что
невозможно на исходе восемнадцатого столетия большую часть подданных содержать
в постыдном рабстве.
А она в ответ:
— Как верно! Вот уж воистину устами младенца! — И секретарю.
— Пиши указ: следующий рекрутский набор произвесть не из крепостных крестьян, а
из вольных хлебопашцев, ибо рожденные свободными к воинскому ремеслу пригодны
больше.
Остолбеневшего Митю в щеки расцеловала, подарила лаковые
сани с царского каретного двора. Вот оно каково властителям-то советовать —
хотел добра, а вышло зло.
Или еще случай был.
Раскладывала государыня пасьянс-солитэр, пребывала в
мечтательном настроении.
— Ах, — говорит, — мой маленький птенчик, отчего это старому
мужчине, хоть бы даже и шестидесятилетнему, незазорно жениться на молоденькой,
а зрелой даме того же возраста повенчаться с мужчиной двадцати шести или семи
лет почитается невозможным?
И опять смотрит с надеждой, вздохнуть боится.
Подумав, Митя ответил так:
— Это, удумаю, оттого, ваше величество, что от
шестидесятилетнего старичка все-таки еще могут дети произойти, а у
шестидесятилетней бабушки приплода быть не может.
Женятся-то ведь, чтобы население преумножать, иначе зачем
бы?
Кстати и факт подходящий вспомнился.
— Однако науке известны и исключения. Я читал, что в 1718
году в мексиканском вице-королевстве некая Мануэла Санчес шестидесяти трех лет
забрюхатела и произвела на свет мертвого младенца женского пола весом семь
фунтов три унции и два золотника, сама же померла от разрыва детородных
органов.
Императрица карты швырнула, велела выйти вон, у самой слезы
из глаз. А что такого сказал?
Правда, потом вышла следом в коридор, приласкала, назвала
«простой душой» и «деточкой». Многие это видели, и Митин «случай» засиял еще
ярче.
При дворе уж и без того много говорили о чудесном ребенке и
особом расположении к нему матушки-царицы. Само собой, явились и просители.
Один камергер ходатайствовал, чтоб его приглашали на малоэрмитажные собрания.
Поклонился фунтом бразильянского шоколаду. Вице-директор императорских театров,
пришедший хлопотать за дозволение к постановке некоей игривой пьесы, похоже, не
ожидал, что прославленный Митридат окажется настолько мал. Вручил заготовленные
дары не без смущения: полфунта виргинского табаку и новейшее изобретение от
дурной болезни — прозрачный капушончик из пузыря африканской рыбы. Табак Митя
отдал камердинеру, шоколад съел сам, а растяжной капушончик выказал себя
незаменимой вещью для опытов с нагреванием газа.
