Улица академика Лысенко располагалась на месте
дореволюционной Живодерной слободы, в 60-е годы минувшего столетия
превратившейся в район фешенебельной советской застройки.
Выйдя из машины перед домом 5, Фандорин огляделся по
сторонам, ежась под холодным ветром, который сдул последние остатки
благопристойности с деревьев, и теперь они были совсем голые, как покойники на
прозекторском столе. Некстати (а может быть, наоборот, очень кстати)
подвернувшаяся метафора несколько сбила в Николасе ажитацию. Это не квест,
сказал он себе. Проиграешь — рестарта не будет.
Дом был из тех, которые в социалистические времена считались
престижными: четырнадцатиэтажный, светлого кирпича, с большим козырьком над
подъездом. Но теперь рядом выросло новорусское шато, с башенками и пузатыми
купеческими балюстрадками, точь-в-точь кремовый торт, и бывшие номенклатурные
хоромы сразу потускнели, превратились в бедного родственника — даже, пожалуй,
не родственника, а голодного Гавроша, заглядывающего в витрину булочной.
Ничего, сказал Ника ложно-ампирному нуворишу. Придет срок, и
ты тоже облупишься и сникнешь, потому что новая элита переселится за город, где
чистый воздух и можно отгородиться от неблагополучных сограждан забором.
Подъезд дома № 5 был закрыт. Надеясь, что какая-нибудь
альцгеймерная старушка записала в уголочке код, Фандорин присел на корточки,
стал осматривать исцарапанную дверь. За этим занятием его и застала подошедшая
к подъезду матрона с двумя сумками.
— Вы к кому? — спросила она, но не воинственно, а скорее с
любопытством — все-таки вид у Николаса был приличный, неворовской.
— В тридцать шестую, — сказал он. — Да вот в подъезд никак
не попаду.
Открывать матрона не спешила.
— К Шибякину?
— Да, к Ивану Ильичу, — небрежно кивнул он.
Ответ был правильный. Триумфального писка, какой бывает в
квестах, когда переходишь на следующую ступень, не прозвучало, но сезам
открылся.
— Что ж он вам код не сказал? — покачала головой аборигенка,
вешая одну из сумок на крючок и набирая код. — Как жена умерла, совсем плохой
стал, на себя непохож. Отощал, ходит как бомж, глаза полоумные. Спасибо, я
сама. (Это в ответ на жест, предлагающий помочь с сумками.) Я под ним живу. Тут
он протек на меня, зашла к нему — ужас что такое. Пыль, мусор, тараканы бегают.
Бедная Любочка, видела бы она. Так вела дом, такая была аккуратистка. Вы его
знакомый?
Услышав про умершую жену, Николас сглотнул. Неужели
попадание? Нет, это было бы слишком просто!
— Да, мы с Иваном Ильичом вместе работали, — пробормотал он.
— В «Правде»? Вы тоже журналист?
— Вроде этого.
Шибякин работал в коммунистической газете «Правда»? Всё один
к одному! Пока поднимались в лифте, соседка не умолкала ни на секунду, но
ничего ценного больше не сообщила — сетовала на времена. Жаловалась, что раньше
в вестибюле и фикусы были, и стенгазета висела, дежурили вахтеры, а теперь
полное безобразие. Уважаемые люди ходят с авоськами, донашивают ондатровые
шапки с десятилетним стажем, а половину квартир скупили всякие хачики,
заставили двор иномарками.
— Да что двор, — закончила свой плач социалистическая
Ярославна, выходя на восьмом. — Что со страной сделали! Взять хоть вашу газету.
Разве такой она была?
— Не говорите, — лицемерно вздохнул Фандорин. Сердце у него
с каждым мгновением стучало всё чаще.
На девятом этаже он долго стоял перед коричневой дверью с
приклеенными медными цифрами 3 и 6. Когда-то они, должно быть, смотрелись импозантно,
но металл потускнел, покрылся пятнами.
— Это был Найк Борзов, поклявшийся нашим радиослушательницам
в вечной любви, — доносился из-за двери разбитной девичий голосок. — А теперь
наша реклама…
Под задушевный дуэт, певший про «Мастер Дент, сеть
стоматологии», Николас несколько раз нажал на кнопку.
Как и следовало ожидать, никто не откликнулся, только радио
перешло на прогноз погоды. Дождь, северный ветер, ночью заморозки.
Ну, собственно, всё. Половина работы за шестнадцатый отдел
сделана. Теперь вызвать Волкова, пусть приезжает со следователем, понятыми или
как там у них это заведено.
Николас подергал ручку — скорее механически, от
задумчивости.
В двери что-то щелкнуло, и створка подалась внутрь, как и
положено в домах советской постройки. Ника где-то читал, что на сей счет в свое
время была издана специальная инструкция НКВД: делать входные двери только
открывающимися внутрь, чтоб было легче вышибить при аресте.
У Фандорина возникло явственное ощущение дежавю, будто он
уже видел прежде, как с тихим скрипом приоткрывается дверь, словно заманивая в
пустую квартиру. Собственно, это и было дежавю. Он столько раз deja vu[7] эту
сцену в кино — как человек толкает предположительно запертую дверь, а та вдруг
подается, зловеще пискнув петлями. И еще возникло необъяснимое чувство: будто
ничего удивительного в этом факте нет, будто дверь и должна была открыться.
Удивительным, показалось другое — из щели на полутемную лестничную площадку
заструился электрический свет. Это днем-то?
Николас так и застыл, сжимая холодную ручку. Войти не
решался, лишь пытался заглянуть в щель. По законам Голливуда, внутри должен
обнаружиться труп хозяина, но трупа не было — это он знал точно. То есть, был,
но не в квартире 36, а в милицейском морге.
Азарт азартом, но закон нарушать нельзя. Фандорин толкнул
дверь еще чуть-чуть. Коридор как коридор, только по полу почему-то разбросаны
ботинки. Ладно, нужно звонить Волкову.
Тут лязгнула соседняя дверь, и Николас в панике шмыгнул в
осиротевшую квартиру, захлопнув за собой дверь. Поди-ка объясни, кто ты такой и
почему стоишь перед приоткрытым входом в чужой дом!
Первым делом, еще не оглядевшись, а лишь заметив
выключатель, погасил свет. Прижался к кожаной обивке ухом.
На лестнице зашаркали неторопливые шаги. Остановились —
совсем рядом, в каком-нибудь метре. Пронзительно задребезжал дверной звонок, и
Фандорин только сейчас понял, какую чудовищную и, может быть, даже непоправимую
глупость он совершил.
— Иван Ильич! — позвал раздраженный старческий голос. —
Откройте же! Я слышал, как вы хлопнули дверью. Иван Ильич!
Снова звонок — длинный, потом серия коротких.
