Может, конечно, всё было совсем не так, но что еще он мог
предпринять? Делай, что должно, а там будь, что будет.
Нельзя ведь каждую секунду жизни трястись, что с тобой может
произойти беда: упадет кирпич, или за рулем встречной машины уснет водитель,
или в кафе, куда ты вошел выпить чашку эспрессо, взорвется портфель с
взрывчаткой. Когда-нибудь беда непременно произойдет, никуда от нее не
денешься. Ну, не портфель с взрывчаткой, так опухоль или тромб (неизвестно еще,
что хуже), но тут уж одно из двух: или трястись, или жить. Иди своей дорогой и
надейся, что она еще не скоро заведет тебя в разинутую пасть Несчастья.
Буду надеяться, решил Ника. Очень-очень надеяться на то, что
приговор не утвержден и не попал к исполнителю.
И еще на то, что остальные приговоренные отнесутся к
предупреждению всерьез.
Перед уходом он по привычке подошел к окну и посмотрел на
вечерний город. Огни, блестящие от дождя крыши, близорукий глаз луны,
светящийся сквозь туман.
Когда мир так спокоен и мудр, кажется, что и бояться нечего.
Подумаешь, смерть. Если повезет, она будет быстрой и не очень страшной. Что
такое хэппи-энд в сказке про любовь? Они жили долго и счастливо и умерли в один
день. Так может, расфилософствовался Николас, такая смерть и есть подлинное,
окончательное счастье? Будем шагать по небу, взявшись за руки, к источнику
этого безмятежного света, чтобы вот так же уплывал вверх вечерний туман, и
широкие просторы, залитые спокойным светом луны, расстилались перед нами, не
омраченные тенью новой разлуки.
Глава 8
Преступления любви, или безумства страстей
Но небо было темным и беспощадным, а луна затаилась за
рыхлыми тучами, будто не желая манить изгнанника тщетной надеждой на спасение,
и укрыться от неистовства слепой стихии было негде.
Замерзающему Митридату оставалось прибегнуть к самому
последнему средству мужественного рассудка — к философии. Сколь стремительно
произошло падение из заоблачных высот, от самого подножия престола, в темную и
хладную бездну, подивился он вчуже. Хотя чему ж удивляться? И из физики
известно: тело поднимается вверх куда трудней и медленней, нежели падает вниз.
Нет ничего естественней падения, которое есть стремленье припасть к груди
матери-земли. И гибель, уготованная каждому, тоже падение. Но такое, которое, с
точки зрения религии, обращается взлетом.
Мамочки, как же холодно!
На площади горело несколько костров, вокруг которых
теснились кучера и лакеи, дожидавшиеся господ. Митя кинулся было к ближайшему
источнику тепла, но, услышав грубый хохот челяди, замер. Чем неделикатнее у
человека душа и приниженней положение, тем черствее и немилосердней он к
ближним. Прогонят, опять прогонят! Еще одно такое испытание, и можно навсегда
лишиться любви и решпекта к человеческому роду, а для чего тогда жить? Лучше уж
закоченеть под ветром и снегом!
Тем более что коченеть вовсе необязательно.
Подкрепленный философией разум очнулся и явил-таки свою
чудодейственную силу.
Вон сколько на площади карет. Забраться в какую-нибудь, чтоб
слуги не видели, да и дождаться разъезда. А там уж как повезет. Чья бы ни
оказалась карета, с ее владельцем, благородным дворянином, объясниться будет
проще, чем с плебеем. Довольно сказать по-французски: «Умоляю, выслушайте
меня!» — и уже будет ясно, что маленький оборвыш не обычный попрошайка.
Митя нырнул в проход меж двумя длинными шеренгами экипажей,
выбирая себе убежище. Лошади стояли, позвякивая сбруей, хрупали овсом из
подвешенных к мордам торб, зима им была нипочем. Подумалось: насколько же
человек по своей физической натуре ниже и несовершенней скотов, коими мы
помыкаем и коих презираем.
Наконец выбрал щегольскую семистекольную карету с княжеской
короной на дверце. Может, кто-нибудь из ближнего государынина круга? Тогда,
вполне возможно, что и Митридата видел.
Уже залез на ступеньку, потянул дверцу и вдруг увидел, что в
большом дормезе, стоявшем по соседству, из трубы вьется белый дымок. Зимний
экипаж, с обогревом! Вот куда бы забиться!
Высунулся из-за конского крупа, посмотрел на костер, до
которого было не более десяти шагов. Ничего, там светло, а тут темень, не
заметят.
Перебежал к дормезу. Встал на подножку, осторожно заглянул
внутрь — не греется ли кучер.
В карете было пусто — должно быть, слугам сидеть внутри не
дозволялось, а может, у костра в компании веселей.
Секунда — и Митя оказался внутри, в блаженном тепле.
Там было темно и тихо, в печке постреливали уголья, окна до
половины запотели. О, сколь немного нужно, чтобы бытие из несчастья обратилось
блаженством! Всего-то прижаться озябшим телом к горячему чугунному боку, и боле
ничего, совсем ничего.
Митя обнял печку обеими руками, поджал ноги в сырых лаптях,
накрылся с головой лежавшим на сиденье меховым одеялом и уже ни о чем не думал,
просто наслаждался сухостью и теплом.
* * *
Проснулся он от звонкого голоса, крикнувшего:
— Скорей! Гони!
В первое мгновение не понял, отчего это мир качается. Потом
услышал скрежет полозьев по присыпанным снегом булыжникам и вспомнил: дормез.
С трепетом приподнял край одеяла. На переднем сиденье кто-то
был. В темноте не разглядеть, кто, но слышалось частое взволнованное дыхание.
Вот седок выпрямился, и на сером фоне переднего окошка
обрисовался капор с лентами. Значит, женщина. Это хорошо, ибо прекрасный пол
милосердней мужского и менее склонен к скоропалительному насилию — например, к
тому, чтобы без лишних разговоров выкинуть незваного гостя вон.
Однако же крепок был сон! Митя не слышал, ни как карету
подгоняли к подъезду, ни как садилась владелица.
Та вдруг дернулась, застучала перстнем в стекло. Громко
крикнула:
— Не на Морскую! Домой нельзя!
Голос молодой.
Видно, кучер не расслышал, потому что дама щелкнула
задвижкой, приоткрыла окно и сквозь завывание ветра повторила:
— Не домой! На Московский тракт гони! Опустила окно,
пробормотала:
— Господи, Твоя воля, спаси и сохрани…
Не иначе что-то у ней стряслось. Вон как вздыхает, даже
всхлипывает. Хорошо это или нет? Скорей, плохо. Когда у тебя что-то болит, не
до сострадания к чужим бедам.
Жалко, не видно, какое у нее лицо, злое или доброе.
