Что ж, прожил Митридат-Дмитрий Карпов на земном яблоке
недолго, семь лет без одного месяца. Но все же дольше, чем большинство
нарождающихся на свет человеков, из коих каждый третий помирает в первую
неделю, а каждый второй в первые два года младенчества. Выходит, Митя против
большинства еще и счастливец. Опять же, прошел свой путь не в сумраке
пробуждающегося рассудка, а при ярком свете полного разума, что и вовсе удача
почти неслыханная. Столько узнал, столько для себя открыл, столько передумал,
постиг законы природоустройства. Когда понимаешь сии естественные установления,
то и страшиться особенно нечего. Вначале, согласно законам физики, текущие по
твоим жилам жизненные ликвиды под воздействием низкой температуры остановят
свой ток, что разлучит душевную субстанцию с телом. Потом в действие вступят
законы химии, и организм, прежде именовавшийся Митей, начнет разлагаться на
элементы. Но, вероятно, еще прежде того проявят себя законы биологии, приняв
вид зубов и клювов лесной живности.
По насту неслась легкая пороша, понемногу присыпала валенки
и тулупец. Митя сначала стряхивал, после бросил. Зачем?
Начали стынуть ноги, а некоторое время спустя вроде бы и
перестали.
Мысли утратили четкость, но от этого сделались еще приятнее,
как бывает перед погружением в сон. Было тихо-тихо, только поскрипывали ветки
да шуршала ленивая поземка. Митя поднял глаза.
В промежутке меж серыми кронами чернело небо. Что там, за
ним? Вдруг показалось, что, если получше всмотреться, непременно увидишь.
Только надо поторопиться, пока из замерзающего тела не отлетела душа.
Он прищурился, и небо качнулось ему навстречу. Митя сначала
удивился, но обнаружил, что удивляться тут нечему. Оказывается, он уже не лежал
на земле, а парил в воздухе, меж острых верхушек елей, и это было замечательно
хорошо. Посмотрел вниз — там, на снегу, вроде бы и в самом деле кто-то лежал,
но смотреть на него было неинтересно, небо манило куда больше. Митя повернулся к
нему лицом, и оно стало стремительно приближаться. Странно, оно было всё такое
же черное, даже еще черней, но вовсе не темное. Он понял: просто в небе таится
такой яркий свет, что смотреть больно, от этого на глазах пелена. Поразительно,
как он раньше этого не замечал. Чем выше поднимался Митя, тем больше глаза
привыкали к этому сгущенному сиянию, и вот уже он летел не через черноту, а
через янтарный свет, и что-то начинало просвечивать там, впереди — не то круг,
не то некое отверстие. Митя сделал усилие, чтоб лететь еще быстрее, так ему не
терпелось побыстрей разглядеть, что это за штука.
И он услышал голос — скрипучий, древний-предревний. Голос
произносил что-то неразборчивое, но явно звал его, Митю. Однако именовал не
Митей, а каким-то другим, не известным ему прозванием.
— Маалой, — взывал голос. — А, Маа-лой!
Стало быть, такое здесь, на небе, у него будет имя? Сначала
был Дмитрий, потом Митридат, а отныне Маалои?
Он раскрыл глаза пошире и увидел: то, что издали
представлялось ему кругом или отверстием, на самом деле — лик.
Вглядевшись в это лицо, он задрожал — такое оно было
страшное: сморщенное, с косматыми седыми бровями, загнутым носом, а посередь
носа бородавка.
И чудесный свет вдруг померк, снова стало темно. Митя
заклацал зубами от холода и увидел, что вовсе он не на небе, а на снегу, под
черными елями, а над ним склонилась жуткая старуха, вся замотанная в грязные
платки.
— Малой, эй, малой, — проскрипела она своим дребезжащим
голосом. — Ты чего? Примерз? Ну-тко, ну-тко. — И потянула к нему свои костлявые
пальцы.
Это Баба Яга, понял Митя, нисколько не удивившись, однако
перепугался сильно, еще больше, чем давеча волка. Костяная нога, седые усищи,
железны зубищи. Еще премудрый Д`Аламбер писал (или барон Гольбах? — голова
промерзла, утратила ясность), что не всё в народных преданиях суеверие и
вымысел. Сказочные драконы, к примеру, суть воспоминание о старинных
пресмыкающихся, некогда населявших планету, и ныне остовы тех чудищ в разных
местах откапывают. Вот и Баба Яга, выходит, не суеверие, а всамделишная лесная
ведьма.
Сил сопротивляться злым чарам не было. И когда Баба Яга,
кряхтя, взвалила Митю себе на закорки, он только жалобно захныкал. Она же
тащила его куда-то — должно быть, за темные леса, за синие озеры, в черные
болота, в глубокие норы — и ворчала:
— Ишь чижолый. Куды чя? До мельни? Не шдюжу, не молодайка. А
вот я чя к Даниле-угоднику, ага. Пушкай он, Данила. Ага.
Смысла ее заклинаний он не понимал, ибо от холода, слабости
и страха мозг совсем перестал источать мыслительную эманацию. Осталось только
дикое, темное, из самого раннего детства: сейчас Баба Яга приволочет добычу в
свою избушку на курьих ножках и сожрет, а косточки выплюнет.
Уйти на достойный, античный манер не получилось. Жизнь
оканчивалась как-то очень по-русски, очень по-детски и ужас до чего страшно.
Митя тихо заплакал. Хотел маменьку позвать и даже увидел ее
будто наяву — всю розовую, пахнущую фиалковой эссенцией, но маменька сидела
перед зеркалом и не оглянулась на свое злосчастное чадо.
Ведьма положила пленника на снег посреди небольшой поляны.
Приподнявшись, он увидел бревенчатый сруб с крошечным слюдяным оконцем, в
котором горел противоестественно яркий свет. Курьих ног под избушкой Митя не
разглядел — наверно, их снегом засыпало.
Старуха громко постучала в дверь железным кольцом, потом
вдруг подхватила подол и с нежданной прытью припустила в чащу. Миг — и ее не
стало, исчезла во тьме.
От диковинного поведения ведьмы Митя перепугался еще больше,
хотя, казалось, куда уж больше-то?
Это она меня в подарок принесла, в подношение, догадался он.
Некоему чудищу, которое над ней властвует, а стало быть, еще страшней ее. Кто
там у няньки Малаши из лесной нечисти был кроме Бабы Яги? Лесной Царь, вот кто.
Который к людям, проезжающим через лес, сзади тихонько в телегу садится и малых
деточек крадет. Как она напевала, Малаша-то? «Царь Лесной подсядет, Митеньку
покрадет».
Лязгнула дверь, и Митя увидел перед собой Лесного Царя.
Он был вовсе не похож на маскарадную фигуру, какую вчера
изображал Наследник. Настоящий Лесной Царь оказался высок и худ, прям как
палка, с длинной седой бородой и седыми же волосьями до плеч, а брови черные. И
глаза тоже черные, блестящие. Они сурово воззрились сверху вниз на съежившегося
Митю. Голос, звучный и вовсе не стариковский, грозно произнес:
— Это еще что за аппариция? Подкидышей мне только
недоставало! Что я вам, Воспитательный Дом?
