«Пустое, друзья мои. Разум с ней, с мебелью, другую заведу».
Они — пуще выть: «А еще за то, барин, прости, что сыночка, кровиночку твою, не
уберегли». Ну, у меня в глазах и потемнело. Кажется, закричал я и даже на время
чувств лишился, чего со мной во всю жизнь ни разу не случалось. Правды от слуг
нескоро дознался… А вышло так. — Данила опять покашлял. — Меня ведь как
арестовывали — с превеликим шумом, будто нового Пугачева хватали или самого
Робеспьера. Явился целый воинский отряд, при ружьях, при лошадях. Что лязгу-то,
крику. А Самсон у меня был мальчик трепетный душой. Он, бывало, на ярмарке
медведя на цепи увидит, так после неделю ходит сам не свой, зверя жалеет. Тут
же как-никак не медведя — родного отца в кандалы заковали, да на улицу
поволокли… Ну, и слег мой Самсоша с нервной горячкой. Думаю, за ним толком и не
ходил никто, потому что у слуг вольная жизнь началась, не до больного ребенка.
А ведь жила у меня дворня всем на зависть. — Фондорин покачал головой, как бы
вчуже удивляясь этакой странности. — На «вы» их называл, ни разу не высек
никого, даже когда было за что. Беседы вел, чтоб из них граждан воспитать.
Теперь-то я думаю, что так скоро граждане из рабов не происходят. Но это сейчас
не к делу, не о том рассказ… Сын, говорят, всё бредил, к батюшке рвался.
Однажды слуги заглядывают к нему в комнату — кровать пуста, окно нараспашку. В
одной рубашонке вылез и ушел неведомо куда. А зима была. Вроде бы даже и искали
они его, а может, и врут. Дождь был в ту ночь со снегом. Поди, из тепла и
вылезать-то не захотели…
Тут он замолчал надолго, всё барабанил пальцами по столу.
Павлина всхлипывала, утиралась платком. Митя крепился, слезы глотал, и нёбу
оттого было солоно.
— Дальше что ж. Пустился я на поиски. Награду посулил, небо
и землю, как говорится, перевернул. Только не видал никто отрока семи годков,
темноволосого, худого, с бледным личиком. Пропал мой мальчик безо всякого
следа. Умом-то я понимал, что больному и раздетому не уцелеть ему было. Всякое
себе представлял, и видения были одно ужасней другого. Замерз где-нибудь, или
под лед провалился, или того хуже — попался какому-нибудь извергу, охочему до
запретных пороков.
Пальцы, барабанившие по скатерти, вдруг сжались в кулак и
ударили по столу так сильно, что подскочили чашки. В зале заоборачивались, а
графиня кликнула слугу — поменять скатерть.
Данила дождался, пока всё успокоится, и продолжил свою
повесть.
— И стало мне невмоготу смотреть на людей. Отписал
крестьянам вольную, московский дом предал запустению, сам же поселился в лесу.
Там мне хорошо показалось: растения, звери, птицы. Есть друг друга едят, а
мучить не мучают. Только недолго я робинсонствовал. И в скиту не оставили меня
человеки. Лечи их, постылых, бабам брюхатым отвары вари, ребятишкам гадючьи
укусы притирай… И чем дальше, тем хуже. В прошлую весну явился преосвященный
Амвросий, здешний викарий. Дошли до него слухи о некоем лесном деде, которого
крестьяне чтут. Приехал проверить, не раскольник ли, не колдовством ли врачую.
Я с Амвросием потолковал, полечил его от почечуя целебными свечками из
травы-ликоцины, и так он меня полюбил, что повадился в гости ездить. Мало того,
разнес повсюду, будто я старец святой жизни и даже угодник. Понесли про меня
всякую небывальщину — мол, медведи ко мне за благословением ходят, как к Сергию
Радонежскому, и прочее разное. Я в последнее время подумывал, не уйти ли из
скита, найти место поглуше. А тут мне Разум вас послал…
— Так вы назад не вернетесь? — спросила графиня.
— Теперь, должно быть, уже некуда. У меня там свеча такая,
особенная. Дмитрий вон видел, знает. Нынче утром, уходя, я ее гореть оставил.
Думал, если ворочусь — успею загасить. А нет, пускай всё сгорит огнем. Поселяне
после скажут: вознесся Данила-угодник на небо в огненной колеснице, подобно
Илье пророку. Этак, глядишь, в святцы попаду.
Павлина, еще не довсхлипывав до конца, улыбнулась, а Митя
подумал: вот воистину искусный рассказчик. Завершив свою повесть, увел разговор
в сторону от грустного и даже пошутил — это чтобы не оставлять на сердце у
слушателей горького осадка.
— А что это у вашего сиятельства глазки красны и в дыхании
хрипотца? — спросил Фондорин, повернувшись к Хавронской и внимательно глядя ей
в лицо.
— Ваш рассказ тронул меня до слез.
— Нет, не то. Позвольте-ка. — Он осторожно поднес руку к ее
лицу и приподнял веко. — Так и есть. Простыли, матушка. Надо болезнь в самом
начале пригасить, не то расхвораетесь. Хорошо ли будет?
— У меня и в самом деле горло несколько саднит, — призналась
Павлина. — Да что поделаешь? Ехать все равно надо.
— И поедете, отличным образом поедете. Только я вас сначала
эликсиром напою, собственного сочинения. Как раз взял у своего знакомца
необходимые ингредиенты. Так и знал, что пригодятся в дороге.
Он достал из кармана пару каких-то пузырьков, пакетик, пучок
сухой травы. Махнул половому:
— Эй, принеси-ка шкалик самой лучшей водки и лимон.
В одну минуту соорудил лекарственное зелье. Половину велел
выпить тотчас же, остаток смешал с горячей водой.
— Это — горло полоскать. Пойдемте к рукомойнику, я покажу,
как. И воспаление как рукой снимет, вот увидите.
— Посиди здесь, крошечка, мы сейчас вернемся. — сказала
Павлина, и Митя остался за столом один.
Стало быть, Данила лишился обожаемого сына два года назад, и
Самсону тогда было семь, как сейчас Мите. Не мучительно ли осиротевшему отцу
видеть перед собой отрока тех же лет?
И он стал мечтать, как сыщет пропавшего Самсона, который
окажется жив и здоров, просто от горячки отшибло у него память. Живет он у
хороших людей, ни в чем не ведает нужды. Но когда Митя приведет к нему
родителя, Самсон, конечно, сразу всё вспомнит. То-то будет счастья, то-то
радости! И Данила из грустного сделается веселым, а ему, Мите, скажет…
— Дружок, смотрю я на тебя, и до того ты мне нравишься, —
раздался вдруг у самого его уха вкрадчивый голос.
Митя обернулся и увидел совсем рядом местного чиновника,
который так пялился на него из угла.
— Такой ты, братец мой, хорошенький, что захотелось мне
сделать тебе подарок, — продолжил этот самый Сизов и улыбнулся, но глаза у него
остались неулыбчивые, сосредоточенные. — Пойдем во двор. У меня там полный мешок
пряников. И яблочки моченые тоже есть.
— Не хотю яблотьков, — ответил Митя докучливому дядьке.
Но тот взял его на руки, прижал к себе.
— Пойдем, детка. Я тебе свою лошадку покажу. Она мохнатая, с
серебряными бубенцами. Накинь бекешку. Чудо что за бекешка. И шапка хороша.
