Мы вошли в док. Мигранты сгрудились на палубе и пропихивались к сходням, чтобы хоть глазком увидеть Тринидад (а некоторые и для того, чтобы, согласно м-ру Маккэю, остаться там).
«Пусть сначала пройдут мелкие островитяне», — сказал он.
«Эй ты, пропаганда, — прошептал кто-то мне в ухо. — Старый пропагандист».
Это был Бойси.
В костюме, надетом по случаю прибытия, с печатной машинкой (которую я так и не использовал) я действительно подходил для этой роли.
Коррея был в дурном настроении. Судовой агент так и не устроил ему авиабилета до Британской Гвианы. Его разгневанный голос гремел над кораблем, над сходнями, и я продолжал слышать его даже тогда, когда Коррея исчез под навесом таможни. Крипал Сингх следовал за ним по пятам, в костюме он выглядел добропорядочным и несчастным и нервно курил: дни учебы теперь были закончены навсегда. Я видел их в последний раз. Филипп исчез. Супруги Маккэй исчезли. Мисс Талл исчезла; впереди ее ожидало семнадцать дней путешествия с мигрантами.
Пастельное небо с великолепными оттенками алого и золотого; пальмы и дождевые деревья казались черными на его фоне. Бар был пуст и неприветлив, как тогда в полдень в Саутгемптоне. Бармен просил кого-то купить ему рубашку фирмы «Аэротекс» с короткими рукавами. Он вел переговоры с санитаром, который уже загорел и оделся как турист: красная рубашка, соломенная шляпа, брюки цвета хаки, сандалии и фотокамера через плечо.
Мы выехали из дока. Вся дорога была забита мигрантами, многие были из Британской Гвианы. Мигранты везде, и везде — люди, приехавшие их проводить. Повсюду машины. Мы ехали очень медленно. У ворот нас остановили, проверили паспорта.
Полицейский сказал: «Сигарету, пожалуйста, потушите».
Я потушил.
Тринидад
Несколько поколений они прожили на срединной земле, разбивая шатры между жилищами отцов и настоящим Египтом, и теперь превратились в блуждающие души, робкие духом, лишенные веры. Они многое забыли; лишь отчасти усвоили себе что-то из новых мыслей; утратив ориентацию, они не доверяли собственным чувствам. Они не доверяли даже тому горькому чувству, которое испытывали к своему пленению.
Томас Манн. Скрижали закона
Те, кому латинский язык совсем недавно внушал откровенную неприязнь, горячо взялись за изучение латинского красноречия. За этим последовало и желание одеться по-нашему, и многие облеклись в тогу. Так мало-помалу наши пороки соблазнили британцев, и они пристрастились к портикам, термам и изысканным пиршествам. И то, что было ступенью к дальнейшему порабощению, именовалось ими, неискушенными и простодушными, образованностью и просвещенностью.
Тацит. Агрикола
Как только «Франсиско Бобадилья» коснулся бортом причала, ткнувшись в резиновые краги, привычный страх перед Тринидадом вновь охватил меня. Я не хотел оставаться. Я ушел из-под защиты корабля, и у меня не было уверенности, что я смогу вновь уплыть отсюда. Я ничего не забыл: деревянные дома, спущенные жалюзи, резьба вдоль крыш — по моде добетонной эпохи; бетонные дома с верандами в форме буквы L и с вынесенными вперед спальнями — по моде тридцатых годов; двухэтажные сирийские дома из штампованных бетонных блоков, второй этаж в точности воспроизводит первый — по моде сороковых. Больше стало неоновых реклам. Они сделаны с претензией — рука наклоняется, и вино льется в бокал, — но не слишком умело, и впечатление оставляют вполне тринидадское: очень энергично, в духе слегка отсталой современности. Больше стало машин. По номерам я понял, что теперь на дорогах их около пятидесяти тысяч; когда я уезжал, и двадцати тысяч не было. И весь город содрогается от игры уличных оркестров, наяривающих на канистрах, бочках и т. п. Хорошее начало для романа или путевых заметок. Но звук этих шумовых оркестров раньше считался высшим проявлением культуры Вест-Индии, поэтому я ненавижу этот звук.
Когда впервые приезжаешь в город, в особенности если приехать ночью, прохожие некоторое время выглядят по-особому: они участники обряда, который незнаком путешественнику, они идут от одной тайны к другой. Но проезжая теперь по Порт-оф-Спейну и глядя на людей, сидящих на тротуарах вокруг ярко освещенных лотков и повозок с кокосами, я не ощущал никакого волнения, и мне стало больно, не столько из-за узнаваемости, сколько из-за неизменности окружающего. Годы, проведенные за границей, испарились, и я больше не понимал, где моя настоящая жизнь — первые восемнадцать лет в Тринидаде или все последующие годы в Англии. Я никогда не хотел жить в Тринидаде. В четвертом классе я написал на последней странице своего «Нового учебника латинского языка» Кеннеди торжественное обещание уехать через пять лет. Я уехал через шесть. И много лет спустя в Англии, заснув у себя в спальне со включенным электрическим камином, я просыпался от кошмара, что снова вернулся в тропический Тринидад.
Я никогда не раздумывал над своим страхом перед Тринидадом. Мне не хотелось задумываться об этом. В своих книгах я просто выразил этот ужас, и только сейчас, именно сейчас, когда я это пишу, я могу попробовать присмотреться к нему поближе. Я знал, что Тринидад — это цинизм, мелочность и творческое бессилие. Здесь можно было специализироваться только по юриспруденции или медицине, потому что в других профессиях не было нужды, а самыми успешными людьми были коммивояжеры, банковские служащие и торговцы. Власть признавали, а вот достоинство не разрешалось никому. Всякий хоть сколько-то заметный человек считался нечестным и достойным презрения. Мы жили в обществе, которое отказало себе в героях.
Здесь из уст в уста передаются не истории успеха, а истории жизненного краха: о способных студентах, добившихся стипендии, которые рано умерли, сошли с ума или спились, о подававших надежды игроках в крикет, чья карьера погибла из-за разногласий с начальством.
Здесь ругательным словом «честолюбец» награждают всякого, кто научился делать что-то, чего не умеют все. Особые умения не нужны обществу, которое никогда ничего не производило, которому никогда не приходилось доказывать свою состоятельность, да и вообще ничего никогда не приходилось. И всех, кто чуть-чуть выдается, следовало причесать под одну гребенку или, по тринидадскому выражению, «выварить». Так что великодушия — взаимного признания между равными — тут не ведали; я читал о нем в книгах, а воочию увидел только в Англии.
Вместо таланта, свойства ненужного, тринидадец пестует в себе умение интриговать, и в интригах по мелочам и по-крупному достигает огромных успехов. Признание чужих заслуг ему тоже знакомо: тринидадец восхищается мальчиками, отлично успевающими в школе, — академические успехи, не имеющие отношения к реальной жизни, льстят всему обществу и ничем не угрожают, восхищается студентами, получившими стипендию, пока те не становятся «честолюбцами», восхищается скаковыми лошадьми. И игроками в крикет.
Крикет в Тринидаде всегда был больше чем игрой. В обществе, которое не требовало никаких умений и не награждало заслуг, крикет был единственным видом деятельности, позволявшим человеку дорасти до своей подлинной меры и получить оценку по международным стандартам. Когда игрок один на поле, вне путаницы интриг, каждому ясно, чего он стоит. Его раса, образование, состояние не имеют значения. У нас не было ученых, инженеров, исследователей, солдат и поэтов. Игрок в крикет был нашей единственной героической фигурой. Вот почему в Вест-Индии крикет — это целое шоу, и вот почему еще долго здесь не будет командной игры. Ведь дело здесь в индивидуальности. Мы шли аплодировать именно ей, и если игрок не походил на героя, мы не хотели его видеть, как бы здорово он ни играл в крикет. И именно поэтому история о подававшем надежды игроке в крикет была самой страшной историей краха. Это бродячий сюжет тринидадского фольклора, он появляется и в тринидадской пьесе Эррола Джона «Луна на радужной шали».
