Мы проезжали небольшие поселения, скопления домов с соломенными крышами, иногда нас останавливали люди, индейцы с толикой португальской крови, чтобы пропеть мольбу «pasagem a Boa Vista».
[10]
«Никакого „подвезти“!», говорил Хьюсон, и они отходили, выказывая злость или разочарование. И продолжали ждать, бог знает сколько, какого-нибудь транспорта, который подвезет их до Боа-Висты, огни которой здесь, в пустыне, действительно должны были казаться особенно яркими. Один раз нас остановил старый седой негр. В Новом Свете так привыкаешь слышать от негров английскую речь, что странно слышать, как они говорят на другом языке. Это вынуждает как бы заново увидеть положение негров, которых в Новом Свете лепили по стольким всевозможным образам и подобиями. Здесь, в саванне, этот старик был явно чужаком, экзотическим существом, пока не знавшим ничего — ни пейзажа, ни языка.
Неожиданным и невероятным образом перед нами предстало большое некрашеное бетонное здание. На нем значилось POSTO MEDICO
[11]
топорными голубыми буквами, а на стенах были предвыборные плакаты с фотографиями хорошо одетых политиков с лицами, не внушавшими доверия. Это была больница. Но в ней не было оборудования, докторов и пациентов: Бразилия — великая страна, которая контролирует каждую пядь своей огромной территории, только на бумаге.
Куда бы ни посмотри в саванне, видишь расплывающиеся в дымке низкие горные цепи. Без этих гряд плоскость была бы непереносимой, в особенности когда исчезают даже американские курателлы, а кривые ветви какого-нибудь дерева на краю дороги, мертвого, белого, которое замечаешь задолго до того, как подъедешь, создают подходящий для кино эффект и задают масштаб пустоте. А потом видишь уже не горную цепь, а одну гору, отдельную, крутую, с четкими очертаниями, не можешь отвести от нее глаз: она растет, ширится, ее очертания уже вовсе не четкие. Это уже и не гора, которой люди дали имя, камешки, скатывающиеся иногда по ее склонам, скудная растительность, которая появляется и вянет на них, как будто не существуют: она сама существует только как ориентир в пространстве.
Пейзаж саванны постоянно меняется. В сырых низинах буш, похожий на лес, а у ручьев — настоящие зеленые оазисы, где пальмы отражаются в чистой воде. Мы остановились у ручья, чтобы умыться и походить по воде, и в это время наш оазис обогнул «лендровер», промчался вброд по мелководью и улетел прочь в облаке пыли. Это был Цезарь Горинский из Рупунуни, который тоже ехал в Боа-Висту. Мы поехали за ним, но догнать не смогли. Горинский хорошо знал дорогу, и клубы пыли от его «лендровера», казалось, выражали его блестящее умение петлять по местности.
Становилось все зеленее. Мы проехали фазенду: белый дом с голубой отделкой стоит между посадками бананов и апельсиновым садом. Со двора на нас глядели дети, вывеска сообщала название фазенды: «Добрая надежда». Внезапно открылся берег Риу-Бранку, притока Амазонки. В мягком свете заката фантастическую широту реки помогала измерить лишь беспорядочная линия непримечательных белых и коричневых домов, высоко стоящих на другом берегу и ласково освещаемых заходящим солнцем: Боа-Виста, город приключений, с целой улицей борделей. Между нашим берегом и ближайшим островом в мутной воде виднелись белые отмели, и на мгновение можно было представить себе, как в детстве, что до этого острова, низкого и плоского, легко добраться, перепрыгивая с одной отмели на другую.
Стало ясно, почему Горинский так спешил. Он надеялся успеть на паром, который брал только две машины за раз — и в очереди он уже стоял вторым вслед за ярко раскрашенным «виллисом» (Industria brasileira от крыши до покрышек). Паром только что ушел и вернется не раньше чем через час. Водитель «виллиса», офицер бразильской армии, сказал с угрюмым смирением, что обслуживание могут отменить до утра. Мы сидели на берегу, ели апельсины, солнце заходило, и дома Боа-Висты выглядели все нежнее и мягче.
Появилась маленькая моторная лодка, на которой можно было переправиться, и Хьюсон решил отправить меня вместе со своим помощником. Когда мы отъезжали, лодочники кричали, чтобы он не забыл напомнить парому вернуться назад. Мы юлили по реке между островов и отмелей, на дорогу ушло двадцать минут. Толпы женщин и детей купались у берега. Был закат. Деревья и пришвартованные лодки вырисовывались четкими силуэтами на фоне яркого неба и реки. Мы влезли на крутой берег и вышли на грязную улицу, всю состоявшую из ям и рытвин, как бывает на строительной площадке.
Боа-Виста — несуразный город: разрозненные кучки убогих зданий ютятся вдоль широких улиц, намеченных согласно схеме ответственного планировщика городской застройки. Только эти улицы еще не достроены, имеются только короткие, разрозненные, разбросанные то тут, то там отрезки. План планировщиков должен осуществиться в 2000 году, и то, что в тот год должно будет превратиться в великолепные проспекты, теперь соединяет ничто с ничем по красному бразильскому месиву. Это привело, в частности, к тому, что хотя в смысле населения Боа-Виста и маленький город, однако расстояния в нем вполне столичные, а общественный транспорт отсутствует. Фонарные столбы идут вдоль хорошо спланированной пустоты — частицы светлого будущего, нескольких огромных зданий, среди которых скотобойня и больница, пока не востребованные, стоят, ожидая своего часа и прироста населения, которое пока состоит из госслужащих, управляющих друг другом, и контрабандистов, обеспечивающих этих госслужащих. В целях экономии и удобства бразильское правительство смотрит сквозь пальцы на контрабанду в этом регионе.
Такси, «виллис» без верха — только военные джипы могут передвигаться по этим улицам, — доставило меня в гостиницу — одно из внушительных зданий, построенных для 2000 года. В тот год, вне всякого сомнения, это здание станет архитектурной доминантой прекрасного городского центра, где образованные и неподкупные полицейские примутся регулировать движение на трехполосных проспектах, а в ухоженных садах заиграют фонтаны; но в настоящий момент этот городской центр был не более чем пыльной ямой, по которой то и дело спешили ярко раскрашенные открытые джипы с веселыми бразильцами, вздымая облака красной пыли, за которой скрывались фонарные столбы и линии электропередачи, которыми ощетинился весь город, и дома, казавшиеся издалека совсем крошечными, на другом конце этой ямы. Отель — новый и розовенький — уже смотрелся руиной, остатком отступающей цивилизации. Двое босоногих детей, грязных и застенчивых, в одежде, до которой, согласно традициям Боа-Висты, им еще предстояло дорасти, провели меня в номер: постель, стул, настольная лампа без лампочки, уродливый тусклый шкаф, кран с горячей водой, который не работает и, возможно, не работал никогда, окно, выходящее на кусок пустоши, куда выброшено много мусора. После этого просьба человека за стойкой предъявить паспорт показалась мне неуместной. Отложив испанский, который я до того употреблял в разговорах с ним, я сказал по-английски и с некоторым раздражением, что паспорта у меня нет. Он пожал плечами, взял свои слова обратно и продолжил ковырять в зубах.
Тьма скрыла пыль и отсутствие зданий. Во все стороны, куда ни кинешь взгляд, Боа-Виста сверкала электрическими огнями, которые были бы должны знаменовать бульвары, площади, излучины мегаполиса, предлагающего массу чувственных удовольствий. Я хотел как-то миновать пыльную свалку и уже направился в сторону небольшой улицы справа от отеля с обветшалыми деревянными домами, когда помощник Хьюсона, уводя меня чуть в сторону, сказал со смущением: «Женщины на этой улицы плохие».
