Как только мы отъехали, женщины разразились малопонятной песней. Мы протестующе уставились в окно. Асфальт сменился грязью, и скоро мы оказались на красной дороге, пролегавшей через лес. Мы не видели лес, только красную пыль. Она летела нам в лица, и мы подняли стекло. Тогда красная пыль начала сползать по стеклу, залепляя окно, и вскоре там возникли пыльные дюны и наносы, за которыми ничего не было видно. Мы втроем пытались их расчистить, ударяя по стеклу ладонями, чем и составили нестройный аккомпанемент для звучавшей позади нас песни. Тонкие струйки пыли просачивались сквозь щели резиновой изоляции и оседали на нас так мягко, что мы их даже не чувствовали. Мы выглядели не запыленными, а просто окрашенными, и краска становилась все гуще. Две женщины помоложе пытались теперь петь на два голоса. Когда у них что-то не получалось, они принимались хихикать, как девчонки.
Женщины, не внимая нашим мольбам, тоже подняли стекла, чтобы на них не летела пыль из-под колес редких встречных машин. Мы задыхались. Альберто утратил свой свежий приглаженный утренний вид. Пыль окрасила волосы, которые он перестал причесывать. Он больше не говорил о путешествиях («Аити — это что-то просто гадостное») и скрючился в своем углу. «Я страдаю», — сказал он, и в его хриплом голосе слышалась неподдельная мука. Я подумал, что ему надо выйти и он стесняется попросить остановиться. Но тут толстая женщина в соломенной шляпе затянула португальскую песню, и Альберто, закатывая глаза и хмурясь так, что пыль посыпалась со лба, вскричал: «Боже мой, как я страдаю!»
Стаканчик, который мы пропустили в гостинице Брокопондо, освежил нас. Альберто вновь обрел журналистскую энергичность и напористость. Его переполняли вопросы. Можно ли переехать реку? Есть ли здесь буш-негры? Можно ли довезти его до деревни буш-негров? И пока сотрудник Информационного бюро отламывал несколько иголок с гондурасской сосны и предлагал нам с чиновником из Арубы оценить их запах (фотограф из Арубы щелкал все вокруг), Альберто со своим фотоаппаратом лазал то там, то здесь. Один раз я даже увидел его далеко внизу на камнях в широкой мелководной реке.
Когда он вернулся, мы отправились на дамбу. На берегу толстая женщина наступила в какую-то грязь, потеряла туфлю и развизжалась как девчонка. Альберто бросил на нее взгляд, полный раздражения и презрения, и отправился прочь, вверх по крутому холму, карабкаясь на него легко и ловко, невзирая на свою «итальянскую элегантность» и бесконечное причесывание. «Не снимать! — крикнул служащий Информационного бюро. — Запрещено!» Альберто не слышал; он исчез. Когда мы вновь увидели его, он был уже на другом конце стройки, он садился на корточки, вскакивал — маленькая фигурка, быстро переступающая короткими шагами, колени сведены, двигаются только ноги ниже колен.
Двое буш-негров, иссиня черные, блестящие, на теле ничего, кроме набедренных повязок, вышли из каноэ и попытались продать нам арбуз. Я никогда не встречал буш-негров, но этих знал: они будто сошли с бесчисленных открыток, которые я видел в Парамарибо.
Мы ждали Альберто в тени огромного нового моста. Наконец он пришел, и ему рассказали о буш-неграх. «Я тоже хочу посмотреть буш-негров, — сказал он жалобно, и не переставал ныть, — А вы не отвезете меня к буш-неграм? Хочу посмотреть буш-негров. Это буш-негр?»
У себя в гостинице мы оба приняли душ перед ленчем, который съели очень быстро. Толстая женщина в соломенной шляпе съела целую гору картошки. Разговор стал общим. Мы познакомились — фотограф из Арубы щелкал не переставая, — и назвали свои профессии.
Молодая голландка, продолжавшая держаться подчеркнуто по-детски, сказала, что у нее двенадцать детей.
«Двенадцать детей, — сказал Альберто с сочувствием, отказываясь замечать шутку, — это же ужасно».
Девушка попыталась еще раз. «Я знаю писателя, — сказала она. — В Рио».
Она попала в точку. Альберто, в жадном поиске полезных южноамериканских адресов и телефонов, подобрел и вытащил записную книжку. «Доброжелательный человек?»
«Ему пятьдесят лет».
Альберто вышел из себя. «Не пойму вас, — сказал он, убирая записную книжку, — я спрашиваю, доброжелательный ли он, а вы говорите, что ему пятьдесят лет».
Фотограф из Арубы снимал чиновника из Арубы, который сидел расслабившись и ковырял зубочисткой в зубах. Его черные очки отражали дикий пейзаж — лес, река и камни.
После ленча желание Альберто исполнилось. Мы отправились в деревню к буш-неграм. Это была росчисть невдалеке от главной дороги, короткая пыльная улица с чистенькими облицованными планкой коробкообразными домиками по обе стороны, совсем не то, чего мы ожидали: никаких резных дверей, никаких следов африканского стиля, о котором мы читали, только мельком увиденные в темноте домов радио, швейные машинки и несколько велосипедов, все в хорошем состоянии. Сотрудник Информационного бюро напомнил, что рядом современная стройка; люди работают на этой стройке и носят соответствующую одежду. Но были там и голые дети, копающиеся в пыли, и женщины с открытыми грудями — они болтаются, похожие на расплющенные папайи. Альберто опять принялся щелкать. Женщины заулыбались и побежали в свои коробки.
Чиновник из Арубы благодушно смотрел по сторонам. Ему посчастливилось: он был без фотоаппарата и за гульден смог убедить одну женщину исполнить за домом танец с собакой. Стоило появиться нам с Альберто, не заплатившим, она перестала танцевать.
«Я должен наснимать этих буш-негров», — говорил Альберто. Но он не мог или не хотел платить. Мы шли между домов, женщины рассыпались перед нами, голые груди болтались и хлопали. «Эта девушка полная дура. Он доброжелательный? Ему пятьдесят. Круглая дура! Тьфу!»
Он подкрался к женщине за швейной машинкой. Она схватила шитье и убежала.
Он опять присоединился ко мне. Затем снова пропал, камера наготове, пушистые волосы, собранные в хвост, подпрыгивали в такт быстрым мелким шагам. На этот раз ему повезло больше. Я увидел, как он входит в дом. Но тут же подскочили наши женщины. Молодая голландка с криком побежала в хижину вслед за ним, и Альберто мгновенно выскочил в страшном раздражении.
«Господи, как я страдаю! Ну, как я страдаю!»
Мы отправились обратно, Альберто был безутешен. «Господи, как я хотел снять буш-негров». И весь обратный путь в Парамарибо он давал выход своему раздражению. «Вы слышали того человека на дамбе? Не снимать. А почему? Это совершенно идиотское правило. Когда итальянец сталкивается с таким идиотизмом, он говорит: „Хорошо, но давайте как-то договоримся, чтобы я поснимал“. Слава тебе, Господи, что я итальянец. Почему мы едем так медленно? Дорога пуста. Почему мы едем так медленно?»
«Ограничение скорости, — сказал фотограф из Арубы.
— И потом, это же правительственная машина».
«Идиотизм. В Италии мы бы сказали, что потому, что это правительственная машина… — он прервался и скомандовал — Стоп!» Он выскочил и сфотографировал бок-ситодробилку. «Жаль, у меня нет больше времени, — сказал он возвращаясь, я бы сделал хорошие фотографии. Здрасьте вам!»
