Белка должна быть счастлива. Должна быть счастлива. Да.
– И как же ты собираешься получить эти деньги?
– Как единственная близкая его родственница, оставшаяся в живых. Которая ни в чем не виновата. Она не виновата, что двое свихнувшихся членов ее семьи перебили ни в чем не повинных людей. А ей удалось уцелеть только чудом, в неравной борьбе. Ей и еще двоим.
– Свихнувшихся? Хочешь объявить меня сумасшедшей?
– Ты и есть сумасшедшая. Устроила здесь бойню, чуть не убила меня… Я найду, что сказать, и предоставлю все необходимые доказательства. А клинические идиоты подтвердят все, до последнего слова. Ради денег они пойдут на что угодно. Впрочем, ты и так это знаешь.
– Тебе не вывернуться, Тата. Все усилия напрасны.
– Уж если я сумела за неделю придумать этот план, то справлюсь и с остальным. Ты мне веришь?
– Да.
– «Да» и «нет» не говорить, черное и белое не носить! – Татин смех впивается Белке в уши, откусывая кожу – кусок за куском. – Ты проиграла, проиграла!
– Да.
Кит по имени Моби Дик кружит вокруг маленького фрегатика «Не тронь меня!», и круги с каждой секундой сжимаются.
– Что, совсем не будешь сопротивляться? Даже для проформы? Не поборешься за жизнь?
– Отпусти меня.
– Хочешь уйти?
– Хочу не быть, – Белка опустошена, ей снова хочется умереть. Или уснуть. Но умереть выглядит предпочтительнее.
– Знаешь, что я сделаю, когда убью тебя? Заберу все кассеты из комнаты секьюрити и буду просматривать их долгими зимними вечерами. Особенно нашу с тобой последнюю беседу, она меня вдохновила.
В горле у Таты что-то булькает: это дурная кровь подступает к трахее и вот-вот выплеснется наружу. Белке все равно, чем будет заниматься Тата долгими зимними вечерами. Она хочет уйти побыстрее, сесть наконец в свою лодочку и отправиться к Кораблю-Спасителю. Который намного устойчивее, чем фрегат «Не тронь меня!».
И лишь тот, кто поселился в Белкиной голове, не согласен. Он аккуратно, чтобы не увидела Тата, куда-то показывает. Куда?
– Ты сумасшедшая, – Белка все еще не понимает, о чем хочет сказать ей доходяга-аналитик, и потому тянет время.
– Нет-нет-нет. В нашей гребаной семейке были экземпляры и пострашнее. Серийные убийцы, к примеру…
– Ты и есть серийный убийца.
– Может быть. А может, и нет. Мне просто нужны деньги. А сумасшедшему деньги не нужны. По-моему, существенная разница?
Кажется, Белка поняла, о чем семафорил ей тот, кто поселился в Белкиной голове.
Секатор.
Шило поднял его в зимнем саду и сунул за ремень. Возможно, секатор и сейчас там. Может быть. А может, и нет. Пятьдесят на пятьдесят. Но попробовать стоит, ведь тому, кто поселился в Белкиной голове, очень не хочется, чтобы она умерла. Внезапно возникшая симпатия – обоюдная и тем более странная, если учесть, что она даже не видела его лица.
А Тата, прикрыв глаза, все еще рассуждает о деньгах. О больших деньгах. Она кажется расслабленной, но эта расслабленность обманчива, ведь пистолет в ее руках внимательно наблюдает, как Белка пятится назад, обходя стол. Движения ее порывисты и хаотичны, как у человека, находящегося за чертой отчаяния.
Вот и Шило. Костяшка домино, упавшая на стол. У Белки ровно две секунды, чтобы покачнуться, навалиться на тело старшего лейтенанта и нашарить секатор. Если она не уложится в это время, не отыграет ужас и обреченность… Или инструмента там не окажется…
Все кончено. Все.
…Есть!
Обтянутые пластмассой ручки перекочевывают в Белкину ладонь в тот самый момент, когда Тата подходит к ней близко-близко, на расстояние пистолетного ствола. А потом еще ближе. Теперь, соприкоснувшись с Белкой всем телом и обняв ее одной рукой за шею, художница на секунду замирает. И лишь ее пистолет судорожно ищет точку опоры, он все еще не знает, на чем остановиться: висок, лоб, подбородок, горло?…
– Последний раз. Сыграем в последний раз. Хорошо?
– Хорошо.
– Как ты думаешь, умирать страшно?
– Может быть. А может, и нет.
– Ты все равно проиграла! – дурная кровь в горле у Таты продолжает клокотать.
– Нет.
Белка вонзает секатор в живот художницы с такой силой, что тот не встречает почти никакого сопротивления плоти. Предсмертный крик Таты страшен, от него лопаются перепонки, но Белка не ослабляет хватку. Она раз за разом прокручивает инструмент в ране, пока Тата не обмякает и не повисает безвольно у нее на руке.
Пистолет со стуком валится на пол, а следом за ним падает убийца номер четыре и номер пять.
Тата мертва.
Пятилетняя девочка, которая так хотела дружить с ней. Наверное, ее нужно отправить ко всем остальным детям, усевшимся за стол. И самой занять место между пустыми стульями малышей.
Ненадолго, хотя бы на пять минут.
Тот, кто поселился в Белкиной голове, приветливо машет из своего закутка в аналитическом отделе. Лица его по-прежнему не видно, зато хорошо видна рука с татуировкой, торчащей из-под закатанного рукава:
Когда они познакомятся поближе, Белка обязательно спросит, что означают эти иероглифы.
А тот, кто поселился в Белкиной голове, станет ли расспрашивать о произошедшем здесь, в этом доме? Наверное, ведь он не отличается деликатностью. Он напрочь лишен свойств, необходимых для того, чтобы поддерживать контакты с внешним миром на должном уровне. Для того, чтобы встреча с ним не вызывала досады, насмешки или просто неприятных воспоминаний. Впрочем, не Белке судить того, кто поселился в ее голове. Она и сама избавилась от нескольких важных свойств, и все это произошло за последние полчаса. Ничем другим не объяснить ту холодность и отстраненность, с которыми она обшаривает карманы мертвой Таты (ключ, похожий на тот, которым она отпирала входную дверь «Mariposa», нашелся!), подбирает пистолет, выпавший из рук художницы.
Для чего ей нужен этот чертов пистолет?
Чтобы склонить на свою сторону малышей.
Белка находит их на первом этаже в обществе бутылки с виски «White Horse» и двух чашек. Использованные чайные пакетики валяются на столике, где прежде стояли шахматы: выглядит это не очень аппетитно, неопрятно, но чего еще ожидать от младших детей?
– Бэнг-бэнг-бэнг! – громко произносит Белка, стоя на середине лестницы и направив пистолет на Алю с Гулькой.
Клинические идиоты, окопавшиеся в креслах, вздрагивают и синхронно поворачивают головы. Гулька часто-часто моргает, его лицо вытягивается, он силится что-то сказать, но не может произнести ни слова. Аля, напротив, обезоруживающе улыбается.
