Не по зубам, а ведь зубы у Таты отменные: ровные, ослепительно белые, один к одному. Такие крепкие на вид, что Тата могла – если бы захотела – удерживать ими якорные цепи кораблей. А уж удержать подле себя мужчину – любого мужчину! – не составило бы особого труда, как ты живешь, Тата? И найдется ли в твоей жизни местечко для Белки, двоюродной сестры?
– Мы еще поговорим об этом… У нас масса времени впереди.
– Не думаю.
Полина удивлена. Вовсе не такого ответа она ожидала. И непонятно, к чему приложить это многозначительное и туманное «не думаю».
– Ты ведь не собираешься уезжать прямо сейчас, Тата?
– Нет.
– Тогда все в порядке.
Все далеко не в порядке. По телу Таты пробегает дрожь, и поначалу Полина думает, что всему виной недавняя прогулка под ноябрьским дождем. Заляпанные грязью и песком джинсы, насквозь вымокшие мокасины, вода в складках дождевика – так и простудиться недолго!
– Тебе все же нужно переодеться.
– Да, да, – рассеянно отвечает Тата.
– Устроилась в своей старой комнате?
– Пришлось.
Стоит ли начинать дружбу с уловок? Полина в курсе перемещений Таты по дому. Не далее как полчаса назад, Маш сообщила, что Тата выбрала детскую только потому, что ей что-то не понравилось в комнате Асты.
– Почему пришлось?
– Другие варианты мне не подошли.
– Я слышала… что поначалу ты выбрала комнату, где жила Аста.
– Уже донесли?
Тата морщится, как будто ее поймали за чем-то постыдным, и установившаяся между двумя молодыми женщинами связь рушится прямо на глазах. Не стоило Полине затевать разговор о комнате! Но, начав его, она уже не может остановиться.
– Это Маш.
– Маш – стерва, – Тата сосредоточенно сдирает прилипшие к штанинам ракушки. – И всегда была стервой.
– Да. Ничего не изменилось за прошедшие двадцать лет. Мне кажется, что она и приехала для того, чтобы портить всем жизнь.
– Она приехала совсем не по этой причине. Хотя… Почему бы не совместить приятное с полезным?
– И что ты считаешь полезным? В случае Маш, разумеется…
– В случае любого из нас, Белка. Нам всем полезно было бы знать, что произошло здесь двадцать лет назад.
– Мы и так знаем.
– Нет.
Обломок последней, снятой с джинсов ракушки хрустит в пальцах Таты, жестких и сильных. До сих пор Полина не обращала внимание на ее руки, теперь же они кажутся ей непропорционально большими, явно знакомыми с физическим трудом – столяра или каменотеса. Костяшки кое-где сбиты, у основания большого пальца левой руки притаилась глубокая свежая царапина, а еще… Тата не носит ни колец, ни браслетов. О чем это говорит?
Ни о чем.
– У тебя есть какая-то своя версия?
– Нет, – Тата ненадолго задумалась, прежде чем произнести это «нет». – А у тебя?
– Ни одной подходящей. А те, что есть, – малоутешительны.
– А тогда, двадцать лет назад? Они тоже были малоутешительны?
– Тогда я была ребенком.
Тата смеется. Зубы в смуглой щели ее рта вспыхивают один за другим – как театральные софиты, это – самый удивительный смех, который когда-либо слышала Полина. Он совсем беззвучный, так могла бы смеяться кошка. Или актеры немого кино Гарольд Ллойд и Бастер Китон. Впрочем, нет: Бастер Китон был знаменит тем, что никогда не улыбался. Кочевал из фильма в фильм с одним и тем же унылым выражением лица. Голова Полины забита массой ненужных знаний – о физиономии Китона в частности. Кладбище – вот что такое ее голова! Ненужные знания множатся, количество могил, заполненных ими, растет. Время от времени, когда ненужное знание вдруг по каким-то причинам оказывается востребованным, Полина проводит его эксгумацию. И боится лишь одного – раскопать не ту могилу, извлечь не то, на что рассчитывает. А все потому, что в ее кладбище-голове имеются двойные и тройные захоронения, и под вполне безобидными Бастером Китоном/Гарольдом Ллойдом/кошкой могут обнаружиться такие же ненужные воспоминания.
Опасные.
Это не воспоминания о родителях. Не воспоминания о любовниках, с которыми она была особенно счастлива или несчастна. Это воспоминания об одной смерти и одном исчезновении.
Непонятно только, когда они стали опасными.
Ведь смерть не была насильственной, а следы исчезновения не были кровавыми. Да и не было никаких следов! Подобные истории случаются с массой людей, в них нет ничего необычного. Необычна лишь реакция на происшедшее – не только Полины, а всех собравшихся здесь:
Страх. Въевшийся в кожу страх и нежелание разговаривать о прошлом. Но не думать о прошлом невозможно.
– Тогда я была ребенком…
– Нет.
– Нет? – растерянно переспросила Полина.
– Ты казалась мне взрослой. Такой взрослой, что до тебя было не дотянуться.
– А-а… Вот ты о чем! Восприятие пятилетней девочки, да?
– Да. Когда тебе пять, мало кто обращает на тебя внимание. Разговаривать с пятилетними детьми не о чем, ломать перед ними комедию и подстраиваться под них не имеет смысла.
– Когда тебе одиннадцать, все происходит по схожему сценарию, поверь. Своих взрослых мы выбираем сами.
Тата пристально взглянула в лицо кузине и даже приоткрыла рот, собираясь что-то сказать. Но особых откровений не последовало:
– Пойду переоденусь.
– В котором часу здесь ужинают?
– Как придется. Старуха умерла, а она была единственной, кто поддерживал порядок.
– Хочешь сказать, никто из вас не готовит?
– Готовит обычно Лёка. Правда, кухня у него такая же, как он сам.
– В смысле?
– Странноватая, но безобидная. Для желудка, я имею в виду. Ладно, еще увидимся.
Тата поднялась и направилась к детской. Но на полдороге остановилась, постояла несколько секунд, будто раздумывая – уйти или остаться. А потом резко развернулась и почти побежала обратно. Так же резко остановившись, маленькая брюнетка распахнула полы дождевика, и на колени к Полине соскользнула маленькая книжица. Поначалу она приняла книжицу за блокнот для кулинарных рецептов: нежно-кремовый фон и яркие цветы на обложке.
– Я нашла это у себя под подушкой. – Дыхание у Таты было тяжелым и порывистым, как после долгого бега по пересеченной местности. – Вчера вечером.
– Блокнот?
– Не совсем. Загляни вовнутрь.
Фотоальбом на три десятка стандартных фотографий размером десять на пятнадцать. Впрочем, снимков в альбоме было гораздо меньше. Всего-то девять.
Тата за гончарным кругом. Она улыбается и смотрит мимо объектива.
